Влюбленные лжецы - Ричард Йейтс

— Ш-ш-ш! — предупредила она, и они на цыпочках прошли по скрипучему линолеуму коридора в ее комнату. Впустив его, она включила свет и закрыла за собой дверь.

Она подошла к дочке и наклонилась над ней — маленькой, тихой, лежащей под аккуратно подоткнутым одеяльцем в центре большой детской кроватки с боковыми решетчатыми стенками, стоявшей у одной стены. Неподалеку, у противоположной стены, стояла вполне новая с виду двуспальная кровать, в которой, как ожидалось, Уоррену предстояло получить удовольствие.

— Просто хочу лишний раз убедиться, что она дышит, — пояснила девушка, отходя от кроватки. Затем она смотрела, как Уоррен отсчитывает нужную сумму однофунтовыми и десятишиллинговыми банкнотами.

Он оставил деньги на комоде у зеркала. Она выключила верхний свет, оставив гореть ночник у кровати, и начала раздеваться. Не сводя с нее глаз, он тоже принялся нервно стаскивать с себя одежду. Она оказалась очень даже ничего, если не обращать внимания на то, что ее простенькие трикотажные трусики выглядели прискорбно дешевыми, а каштановые волосы на лобке выдавали истинный цвет ее белокурых локонов, что ее ноги были коротковаты, а коленки слегка полные. Но, вне всяких сомнений, она была молода.

— А ты сама-то получаешь удовольствие? — спросил он, когда они как-то неуклюже наконец очутились в постели.

— Ты о чем?

— Ну, просто… понимаешь… через какое-то время ты уже не можешь… — И он запнулся в охватившем его смущении.

— Да все в порядке, — приободрила она его, — по-моему, многое зависит от парня, но я не… я вовсе не кусок льда. Сам увидишь.

Вот так, неожиданно, с благосклонностью и тактичностью, она превратилась для него в настоящую девушку.

Ее звали Кристина Филлипс, и ей было двадцать два. Она приехала из Глазго и жила в Лондоне уже четыре года. Он понимал, что, наверное, наивно верить всем ее рассказам, которые она поведала ему, сидя рядом с ним на кровати, за сигаретами и бутылкой теплого пива, и все же он слушал ее. Многое в ее истории казалось вполне предсказуемой чепухой: она объяснила, что вовсе не оказалась бы на панели, согласись на работу «хозяйки» в клубе, но она отвергла множество таких предложений, потому что «все эти места — обычные ловушки для простаков». Были и другие беспечные признания, которые вполне могли заставить его покрепче и понежнее обнять ее. Взять хотя бы то, что свою дочь она решила назвать Лаурой, «потому что всегда считала это женское имя самым красивым на свете». А разве он сам так не считал?

Постепенно до Уоррена начало доходить, почему она говорила без шотландского или английского акцента: скорее всего, ей довелось пообщаться с таким количеством американцев — солдат, матросов, а изредка и гражданских, случайно забредших на Пиккадилли, что их речь практически полностью подавила ее родной язык.

— Уоррен, чем ты зарабатываешь на жизнь? — спросила она. — Получаешь деньги из дома?

— Вроде того. — И он опять пустился в объяснения насчет фулбрайтовской программы.

— Во как? — удивилась она. — Небось ты чертовски умен, да?

— Ну не так уж. В наши дни, чтобы чего-то добиться в Америке, не обязательно быть чересчур умным.

— Притворяешься?

— Вовсе нет.

— Ха!

— Ладно, самую чуточку.

После некоторого раздумья она проговорила:

— Мне бы тоже хотелось получить образование. Я бы тогда написала обалденную книжищу, черт побери. Знаешь, как бы она называлась? — Она прищурила глаза и принялась писать пальцем в воздухе, словно выводя заглавие. — «Это и есть Пиккадилли». Сдается мне, люди взаправду не знают, что происходит. Господи, я могла бы рассказать такое, от чего ты… Впрочем, неважно. Проехали.

— Кристина? — обратился он к ней чуть позже, когда они снова легли в постель.

— Чего?

— А давай расскажем друг дружке историю своей жизни?

— Давай, — согласилась она с какой-то детской готовностью, и ему опять пришлось застенчиво объяснять ей, что он всего-навсего пошутил.

В шесть утра их разбудил детский плач, но Кристина, поднявшись с постели, сказала, что он может поспать еще. Когда Уоррен проснулся в следующий раз, то заметил, что остался в комнате один. В воздухе висел легкий запах косметики и описанных пеленок. Откуда-то доносились голоса нескольких женщин, они переговаривались и смеялись. И он понял, что ему пора встать, одеться и поискать выход из дома.

Но тут из-за двери раздался голос Кристины: она спросила, не хочет ли он выпить чашку чая.

— Если хочешь, выходи, познакомишься с моими подругами, — предложила она через пару минут, осторожно вручая ему горячую фаянсовую кружку.

Он прошел за ней в комнату, которая была сразу и кухней, и гостиной, с окнами, выходившими на поросший сорняками пустырь. Приземистая женщина лет за тридцать ловко орудовала за гладильной доской утюгом, шнур которого был подсоединен к патрону люстры. Девушка примерно возраста Кристины, в коротеньком халатике и в шлепанцах, полулежала в мягком кресле, и на ее изящных голых ножках поблескивали лучи утреннего солнца. Под овальным зеркалом в раме тихонько шипел газовый камин, и повсюду витали приятные запахи чая и глаженого белья.

— Уоррен, это Грейс Арнольд, — кивнула Кристина в сторону женщины за гладильной доской, и та отвлеклась от своего занятия, чтобы поздороваться с ним. — А это Эйми.

Эйми облизнула губы и улыбнулась:

— Привет.

— Скоро, наверно, заявятся ребятишки, — сказала Кристина Уоррену. — У Грейс их шестеро. То есть, я хочу сказать, у Грейс и Альфреда. Альфред — хозяин этого дома.

Постепенно, мало-помалу, прихлебывая чай и внимательно слушая, а также с помощью кивков, улыбок и наводящих вопросов, Уоррен сложил, словно мозаику, все полученные факты. Альфред Арнольд работал маляром по внутренней отделке квартир, или, как сейчас принято говорить в Англии, «маляром-декоратором». Из-за того, что им приходилось растить столько детей, супруги, чтобы свести концы с концами, сдавали комнаты Кристине и Эйми, прекрасно отдавая себе отчет, чем именно девушки зарабатывали на жизнь, так что все они стали своего рода большой семьей.

Кто знает, сколько вежливых мужчин, чувствующих себя неловко, сиживало по утрам на этом диване, наблюдая за перемещениями утюга в руке Грейс Арнольд, то быстрыми, то плавными и скользящими, сколько этих мужчин не могло отвести глаз от освещенных солнцем ножек Эйми, сколько их прислушивалось к разговорам этих трех женщин, задаваясь вопросом, когда наконец станет прилично уйти? Но Уоррену Мэтьюзу незачем было идти домой, и потому его посетила надежда, что это столь приятное для него человеческое общение может продлиться.

— У тебя славное имя, Уоррен, — обратилась к нему Эйми, закидывая ногу на ногу. — Оно мне всегда нравилось.

— Уоррен, может, останешься и позавтракаешь с нами? — предложила Кристина.