Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм

Ночью сорок восьмого дня дверь, ведущая на улицу, широко распахнулась. Около нее был припаркован микроавтобус. В комнату вошли четверо солдат с каталкой, завязали мне глаза и уложили на пол микроавтобуса. Двери машины захлопнулись, четверо солдат уселись справа и слева от меня, и машина тронулась.

Я научился смотреть сквозь повязку на глазах, и поскольку мы ехали на запад, в сторону Каира, в правом окне я видел старинную цитадель[36], возвышающуюся у восточного въезда в город и подсвеченную прожекторами от основания до вершины башен. Это напоминало мне здания, которые можно увидеть в тель-авивском районе Флорентин[37]. Казалось, эти башни вот-вот развалятся от старости. Впрочем, я понимал, что не следует судить об огромной столице по одному мимолетному впечатлению.

Впрочем, без унизительной повязки на глазах было, безусловно, гораздо лучше. Я широко раскрыл глаза, когда меня вынесли из микроавтобуса и уложили на каталку, поджидавшую меня на улице посреди заасфальтированной площади. Я сразу же узнал главный вход больницы Аль-Маади — моей больницы! Моя! Здесь меня оперировали. Здесь я частично пришел в себя. Здесь я познакомился с Надией, Айшей, доктором Абсалемом, не сказавшим мне ни слова, с другими медсестрами, с охранником Али, чистившим мне на завтрак апельсины, наконец, с больничным парикмахером.

Я как будто вернулся домой. Каталка оказалась внутри, и я с любопытством смотрел, что происходит в лобби с зелеными колоннами. Никто не обратил особого внимания на нас. Я искал знакомые лица, но это было, очевидно, бессмысленной затеей. Непонятно с чего я решил, что меня отвезут в ту же палату, где я провел две недели, прежде чем меня отправили в тюрьму, как будто эта большая больничная палата специально дожидалась продолжения истории капитана Гиоры Ромма.

Разумеется, меня положили в совершенно другую палату. Это была приятная комната с единственной ожидавшей меня кроватью, длинными шторами на правой стене и, разумеется, двумя охранниками. Один из них был пожилым мужчиной с аккуратно постриженными и расчесанными усами. Другой был парнем крестьянского типа, которого я счел студентом колледжа, нуждающегося в подработке. Никто не объяснил, зачем меня привезли сюда. Я предположил, что это какая-то медицинская проверка и что, может быть, с моей левой руки наконец снимут гипс.

Две медсестры зашли в палату. Надии среди них не было, более того, ни одну из них я прежде не видел. Я начал понимать, что мое инстинктивное желание определенного постоянства останется неосуществленным. Я находился в другом больничном крыле, в другом отделении, окруженный другим медперсоналом. Медсестры принесли тазы с теплой водой и полотенца и принялись мыть и очищать меня от грязи. Через полчаса я был чист, как новорожденный младенец, без всяких следов грязи, накопившейся под наблюдением Османа и Сами. Одна из сестер подала мне больничный завтрак. Трапеза, съеденная, когда ты чист и лежишь на чистых простынях, в комнате, не похожей на тюремную камеру, подарила ощущение спокойствия. Это было совершенно противоположное чувство тому, в котором я пребывал в последние дни.

Пока я ел, я пристально осмотрел свое тело. Легко было заметить, что я сильно потерял в весе: между гипсом и животом образовался значительный зазор. То же самое произошло с бедрами, и было очевидно, что мои мышцы атрофировались. Более того, марлевая повязка между гипсом и кожей стала неплотной, и я чувствовал, что могу двигаться внутри гипса, который, похоже, начинал существовать отдельно от меня. Я поделился этими мыслями с медсестрами, и они «набили меня заново», заполнив образовавшийся зазор ватой, так что она едва не полезла наружу. Я чувствовал, что меня подвергают плановому техосмотру, подобно «Миражу» после ста часов полетов, но совершенно не понимал зачем. Никто ничего мне не говорил. Наступила ночь, и я растянулся на постели, довольный переменой к лучшему. Все остальное в этот момент не имело значения. Я заснул.

Следующее утро началось довольно рано. Снова медсестры, которых я тоже не знал, снова больничный завтрак, а сразу после завтрака — тюремный парикмахер. Это был тот же мужчина, который брил меня, когда я первый раз лежал в больнице, и я почувствовал, что его возвращение создает ощущение стабильности. Он приступил к работе, а затем указал на мои усы, состроив при этом гримасу, выражавшую явное неодобрение. Я сказал ему сбрить усы, и он с радостью согласился.

Как только парикмахер ушел, вошел Саид, на этот раз в своей улыбчивой ипостаси. Он попытался завести светскую беседу о том о сем, но я прервал его:

— Саид, что все это значит?

— Скоро ты встретишься с представителем Красного Креста. Как видишь, мы скрупулезно выполняем соглашение, заключенное между нами.

Я предположил, что пребывание в одиночке и все, что с этим связано, было, видимо, частью какого-то секретного приложения к нашему договору. Однако к этому времени я успел выучить, какие мысли можно, а какие нельзя озвучивать. Так что эту мысль я оставил при себе.

Саид ушел. Через десять минут дверь отворилась и в комнату вошли человек десять, все в зеленых больничных халатах поверх одежды. Вычислить среди них представителя Красного Креста было нетрудно: от всех остальных он отличался европейской одеждой, заметной даже из-под халата, стройным телосложением и светлыми волосами. Его звали месье Буазар. Позже я узнал, что, как и большинство функционеров Красного Креста, он швейцарец. Все остальные были разведчиками или работниками СМИ — газетными репортерами, фотографами, телеоператорами и сотрудниками радио с записывающей аппаратурой.

Буазар представился. Я сразу же начал рассказывать, как я счастлив, что наконец увидел кого-то из Красного Креста, но он быстро прервал меня, сказав, к моему удивлению: «Прежде всего Вам необходимо убедиться, что я действительно из Красного Креста, а не самозванец». С этими словами он наклонился ко мне и прошептал несколько слов, которые во всем мире знали только двое: я и Мирьям.

— Это от вашей жены, — сказал он.

Я был очень недоволен собой, поскольку даже не предполагал, что меня могут обмануть. Семь недель постоянной осмотрительности и подозрительности и вот я готов сломя голову, не думая, распахнув руки и закрыв глаза, устремиться навстречу радостному видению. Однако в тот момент мое состояние невозможно было назвать иначе, как всеобъемлющей радостью. Радостью в самом чистом и незамутненном виде. Я являюсь частью международной системы. Пусть я никак не могу повлиять на нее, все равно я — ее часть. У меня есть канал связи с Израилем. С моей семьей. С моими друзьями. С моим прошлым.

В комнате стоял гам. Буазар сел около моей кровати и заговорил со мной. Прежде всего он хотел услышать о моих травмах и полученной медицинской помощи. Он также передал мне некоторые общие сведения о моей семье в Израиле. Пока мы беседовали, нас фотографировали во всех возможных ракурсах. На секунду наш разговор прервал человек с египетского телевидения, спросивший, готов ли я дать интервью для выпуска новостей. Я сразу же сказал нет, опасаясь, что все, что я скажу, будет отредактировано и прозвучит так, словно я благодарю своих тюремщиков. Я не верил, что у меня хватит сил и смелости идти напролом и сказать все, что я думаю, только ради того, чтобы большая часть была вырезана.