Свидетель защиты. Шокирующие доказательства уязвимости наших воспоминаний - Кэтрин Кетчем

Жизнь, если можно так выразиться, пошла не в соответствии с планами Теда Банди.

Я попробовала осмыслить ситуацию, в которую попадает человек, подозреваемый в серии убийств. Был ли этот студент юридического факультета жестоким серийным убийцей, как, по-видимому, думали полицейские, или он был невиновен, просто оказался не в том месте не в то время? Я уже знала, как могут развиваться события, когда человек обретает статус подозреваемого. Арест произведен, идут предварительные слушания, наняты адвокаты для защиты, снимаются показания, публикуются статьи в газетах. Давление постепенно нарастает, накапливаются факты, делаются выводы, и тяжелая, громоздкая машина уголовного правосудия проворачивается. Проворачивается — и лицо, именуемое «подсудимый», захваченное шестеренками и зубцами этой системы, само становится ее неотъемлемой частью.

Бóльшую часть времени, наверное, 99 %, подсудимый считается виновным, и его крики — это последний протест человека, потерявшего самое дорогое — свою свободу. Но порой в эту систему затягивается невинный человек.

У меня целая папка с описаниями таких случаев, и их десятки. Лоуренс Берсон, семнадцатилетний первокурсник колледжа, был арестован в 1973 году и провел неделю в нью-йоркской тюрьме по обвинению в нескольких изнасилованиях после того, как пять женщин опознали в нем человека, напавшего на них. Берсон был освобожден лишь после того, как в Нью-Йорке был арестован, опознан и обвинен в этих изнасилованиях поразительно похожий на него водитель такси.

Тридцатилетнего Уильяма Шрегера, помощника окружного прокурора округа Квинс, Нью-Йорк, четыре женщины опознали как человека, который сексуально домогался их. Джон Приоло, сорока пяти лет, шофер санитарного управления, был опознан как преступник несколькими жертвами подобных сексуальных нападений. И Приоло, и Шрегер были оправданы, когда в некоторых преступлениях, в совершении которых их обвинили, признался некий двадцатидевятилетний почтальон. При этом о потерпевших, ошибочно опознавших его, сам Шрегер сказал: «Они были настолько логичны и настолько убедительны, что чуть не заставили меня самого поверить, что я это сделал».

Фрэнка Дото, сорока трех лет, семнадцать свидетелей опознали как мужчину, который ограбил три супермаркета и выстрелил в голову полицейскому. Правда, когда полиция проверила его алиби и обнаружила, что в то время он находился далеко от места преступления, он был освобожден.

Каждый из этих драматичных случаев еще и еще раз показывает нам, что память человека несовершенна, что очевидцы иногда ошибаются, и тогда признаются виновными и попадают в тюрьму невинные люди. Меня часто спрашивают: «А как насчет жертв этих преступлений? Их вам не жалко?» Да жалко мне их, конечно, жалко. Но как свидетель-эксперт я делаю все для того, чтобы убедиться, что, кроме потерпевших, у данного преступления не появится еще одна жертва — невинный человек, посаженный за решетку, в то время как настоящий виновник будет гулять себе на свободе.

В случае с Банди я не могла позволить себе думать о том, что Кэрол Даронч больше не сможет воспринимать этот мир как разумное и спокойное место. Я не могла позволить себе роскошь разделить с ней ее страх и ее боль, потому что мне приходилось учитывать некоторую вероятность того, что она ткнула пальцем в невиновного человека. Мне необходимо было сосредоточиться на факторах, которые могли снизить точность ее памяти и, следовательно, точность опознания ею Теда Банди.

«Но как же вы сможете встать и назвать свидетеля лжецом?» — спрашивали меня, и я отвечала, что называть кого-либо лжецом — это вообще не мое дело. Мое дело — описывать общую природу человеческой памяти и факторы, способные вносить в нее искажения. Мои свидетельские показания обособленны и абстрагированны — в том смысле, в каком гистолог, тестирующий образец ткани на злокачественность, отделен от боли и страха человека, готовящегося услышать диагноз.

«Но вы же таким образом подтверждаете показания людей, обвиняемых в самых страшных преступлениях, разве не так?» — спрашивали меня те же люди. «Я не защищаю их, — отвечала я, — я просто представляю суду результаты исследований памяти. Адвокат обязан защищать клиента, жюри присяжных обязано принять решение о виновности или невиновности подсудимого, а я просто представляю факты, и, насколько мне известно, факты истинные».

«А вы не боитесь, что присяжные могут оправдать виновного человека, потому что вы заронили в их умы сомнение?» На это я отвечаю так: чтобы вынести обвинительный приговор, присяжные должны верить, что обвиняемый виновен вне всяких разумных сомнений. И конечно, если мои показания заставят членов жюри присяжных усомниться в виновности подсудимого, то в соответствии с самыми основными, неотъемлемыми принципами нашей системы правосудия подсудимый должен быть оправдан.

Когда человека обвиняют в совершении преступления и привлекают к уголовной ответственности, наше правосудие — теоретически — предполагает, что он невиновен, пока его вина не будет доказана, и бремя доказательства вины обвиняемого «вне всяких разумных сомнений» возлагается на обвинителя. Но то в теории, а в реальном мире ситуация может быть совершенно иной. В ходе задержания, предъявления обвинения и допросов подозреваемого часто имеет место трудноуловимая, но весьма существенная трансформация. Мы постепенно «включаем» презумпцию виновности, и фактически бремя доказательства невиновности перекладывается на защиту. Необходимость доказывать чью-то невиновность проистекает, разумеется, из презумпции виновности, то есть по умолчанию данный человек считается виновным. И чем страшнее преступление, чем оно кровавее, тем сложнее адвокату преодолеть эту презумпцию виновности.

Эмоции, связанные с преданием преступника праведному суду, могут возбуждать дикие страсти, блокирующие доводы разума. Самая примитивная часть нашего сознания взывает к мести. Не к справедливости, а именно к мести: око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь.

Это менталитет толпы, и кто-то должен преградить ей дорогу. Я специалист по памяти и восприятию, я ученый, который проводит научные эксперименты в контролируемых условиях. Моя работа изначально подразумевает рациональность и здравомыслие, и ее цель — не допустить отступления от рационального восприятия фактов и аргументов, помешать искажению реальности, предвзятой интерпретации фактов под влиянием эмоций.

Я ищу справедливости, чтобы не восторжествовала месть. Я прошу только о том, чтобы мы думали о судьбах невинных людей, обвиненных в преступлениях, которых они не совершали. Попробуйте представить себе их горечь, страх и отчаяние. Вообразите, если сможете, ужас пребывания в суде в качестве обвиняемого (ни за что ни про что!), страдания, боль, вызванную потерей уважения и любви семьи и друзей, кромешный ад тюремной жизни. Попробуйте увидеть за сухими цифрами статистики тысячи мужчин и женщин, таких же, как вы, из плоти и крови, которые сидят в тюремных камерах и слишком хорошо знают темные стороны нашей юстиции.

Я считаю, что за права этих невинных людей стоит бороться. Если мы не будем бороться за них, мы потеряем лучшее, что в нас есть.

* * *

Вечером 24 февраля 1976 года Джон О’Коннелл показывал мне свой дом, извиняясь за то, что мне придется провести ночь в комнате его сына, Уилла.