Девять с половиной идей - Антон Леонтьев

Инна ничего не ответила, так как понимала, что первый же скандал с Верой может привести к тому, что Трабушинский запросто оставит ее в городе, и никакой Москвы не будет, но все равно она пообещала когда-нибудь припомнить Ассикритовой эти слова, сказанные при всех.

Через неделю театр «Колизей», закончив гастрольное турне по Дальнему Востоку, направился опять в столицу. В течение одного дня требовалось собрать весь реквизит, проехать в аэропорт, выдержать истерики Веры, которая то теряла свои драгоценности, то чувствовала головную боль, то уже в самолете, крича, что на Британских королевских авиалиниях перед полетом подают коньяк, требовала себе то же самое.

Инна была счастлива, и вовсе не потому, что влюбилась в Виталия. Именно он должен помочь ей акклиматизироваться в Москве, завести нужные связи. И только потом она бросит его, только потом.

Оказалось, что работа секретаря не самая легкая. Может быть, со стороны жизнь богемы выглядит каким-то раем, но в том, что это на самом деле тяжкий труд, особенно для тех, кто обеспечивает всякие важные мелочи, Инна убедилась сразу. С Виталием они спали только по ночам, и то, если не было аврала на работе, если не валилась репетиция или та же самая Вера Ассикритова вдруг не решала срочно сменить часть декораций.

Романтика закончилась, больше не было никаких темных углов в театре, томных страстных поцелуев. Все стало предельно буднично.

– Что это такое! – в своей обычной манере кривила губы Вера, не видя со стороны, как обостряются на ее фарфоровом лице морщины. Хотя она сама гордилась, что выглядит в свои тридцать пять – она так всем сообщала свой возраст уже лет этак семь – на двадцать два. Создавать иллюзию молодости ей помогали и косметические подтяжки лица в закрытых клиниках для избранных, и зарубежная косметика. – Инна, опять ты что-то напутала, – вот была ее любимая фраза.

Похоже, Инна не понравилась ей с самого первого дня, скорее всего, потому, что Вера все-таки понимала: та, несмотря на неопытность в театральном деле и свои немногочисленные знания, превосходила ее в том, чего актриса была уже не в состоянии вернуть, – в привлекательности.

– Я так не могу! – закатывала она глаза к потолку, пламенея на сцене в шикарном красном шелковом халате. Такое, являясь примадонной, она могла себе позволить. – Эти прожектора опять светят мне в глаза, что за кошмар! И, по-моему, я уже сто раз говорила, что кресло надо перенести на середину сцены, а не оставлять в углу. Такое впечатление, что мое предназначение – как бабка сидеть в углу и бубнить текст. Все внимание должно идти на меня, на меня, вы слышите?!

Инне хватило всего пары недель, чтобы понять, что весь театр просто ненавидит Ассикритову – иные в открытую, но это могли позволить себе немногие, такие же мэтры, как и она сама, а все остальные – тайно. Практически каждый из обслуживающего персонала хотя бы однажды удостоился едкого и обидного замечания Веры, даже механики, отвечавшие за действие скрытых механизмов сцены. Особенно же доставалось гримерам, которых Ассикритова не только обзывала, но иногда, в порыве, как она сама говорила, холеричности, могла просто ударить за неправильно, по ее мнению, наложенные тени или подведенные глаза. Другие же именовали это не холеричностью, а холерой. И были правы.

Однако Григорий Исаакович Трабушинский, казалось, не замечал дурного характера примы. Как Инна выяснила из местных сплетен, Вера когда-то, чуть ли не двадцать пять лет назад, была его женой, и теперь она пыталась склеить разбитое прошлое, вновь стать его законной супругой. Тот пока что отражал ее атаки, но никак не мог противостоять ее нападкам и требованиям, когда дело касалось постановок.

Отношения с Виталием у Инны сложились ровные и не обещали никаких взлетов. Инна убедилась, что он, насытившись в плане секса, совершенно теряет к ней интерес, а это чревато скорым разрывом. Инна пока что не завела никаких серьезных знакомств, чтобы обеспечить себе будущее. В Москве все оказалось гораздо сложнее и запутаннее, чем в ее родном городе. В театральной среде было принято сладчайше улыбаться друг другу, говорить комплименты, а за спиной нашептывать гадости и интриговать. Ее, как любовницу помощника главного режиссера, уже не раз просили что-то кому-то устроить.

– Пожалуйста, – говорила какая-то матрона, вкладывая в ее руки конверт, хрустящий деньгами. – Моя девочка ужасно талантлива, товарищу Трабушинскому хватит и минуты, чтобы это понять, устройте деточке прослушивание. Моя Лизонька – будущая Ассикритова!

– Нам надо обязательно попасть к Федору Нарышкину, – щебетали какие-то девицы, одетые по моде ранних восьмидесятых. – Мы готовы на все, чтобы только узнать его адрес.

– Моя пьеса, – сообщал какой-то человек, очень похожий окладистой бородой на Толстого, а комплекцией на Лермонтова, – называется «Оргии Сарданапала, или Великая революция в Ассирии». Библейский текст налагается на социальную критику. И много секса, как раз то, что является профилем «Колизея». У меня, как у Булгакова, только еще лучше. Дайте почитать пьесу Григорию Исааковичу!

– Я знаю, вы знаменитая актриса! – ловила ее какая-то худощавая мымра с черного хода. – Вы можете устроить меня в театр хотя бы уборщицей, я готова на все, лишь бы дышать воздухом «Колизея»!

Подобных просьб было много, они варьировались от реалистичных до совершенно фантастических. Скоро Инна научилась не замечать их, хотя, с другой стороны, она, например, делала кое-какой гешефт на распространении автографов знаменитостей. Большим спросом пользовался молодой красавец Федор Нарышкин, разумеется, несменяемая дива Ассикритова, но с ней у Инны не было совершенно никаких отношений, и восходящая звезда Ирина Рокотова.

Инна уже вовсю искала пути для отступления. И однажды ее посетила хорошая мысль. Она подумала, что если и променять Рубинштейна, то только на кого-то более стоящего.

Как-то вечером, когда очередная репетиция новой пьесы, которая скоро должна была открыть сезон, подходила к концу, в ее небольшой кабинет, больше походящий на каморку папы Карло, зашла Ирина Рокотова. Она была чуть старше Инны, независима, честолюбива и талантлива. Впрочем, так утверждали другие, по большей части критики, сама Инна этого не замечала.

– Инночка, – сказала Ирина. – У меня к тебе серьезный разговор и предложение.

Она плотно закрыла дверь и стала говорить тихо, словно опасаясь, что их могут подслушать.

– Ты же прекрасно знаешь, что в театре все ненавидят Макаронину, – сказала она ей, называя последнюю подпольную кличку Ассикритовой, которая с недавних времен помешалась на здоровом образе жизни и худобе, изводя всех своими новыми претензиями по этому поводу и желая стать второй Софи Лорен. – А особенно я.

Ирина имела в виду недавний случай во время спектакля, когда Ассикритова, уже давно заявлявшая, что у Ирины нет ни таланта, ни мозгов, просто-напросто сорвала ее финальную сцену, начав играть следующую, свою. Потом она заявила, что публике неинтересно кривлянье «этой губошлепки». А на самом деле Ассикритова была недовольна тем, что именно Рокотовой, а не ей дали роль главной молодой героини, назначив Веру дамой средних лет, к тому же не самой ключевой фигурой в пьесе. Это разозлило примадонну, а она в гневе не выбирала средств. Кроме того, она видела, что все больше поклонников из зала дарят букеты Ирине, а не ей, великой Вере Ассикритовой, звезде СССР с 1956 года.