В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 - Юрий Владимиров

Во время обеда кое-кто сразу же съел свой картофель, другие дожидались дележа хлеба, маргарина и консервов. Но эта операция оказалась очень сложной, так как приходилось разрезать килограммовую буханку хлеба на пять частей чьим-то плохеньким ножом. Еще труднее было разделить на 23 человек (таким же ножом и без весов) пачку маргарина весом 500 граммов и банку мясных консервов весом 750 граммов на 37 человек. При дележе этих продуктов их, как и картошку, предварительно раскладывали на шинели. Все внимательно следили за процессом дележа и делали по этому поводу подсказки и замечания.

Лишь несколько товарищей отложили на утро полпорции хлеба, а у большинства не осталось ни крошки. В общем, опробовав немецкий «деликатес» – маргарин и проглотив щепотку консервов, мы лишь раздразнили аппетит и почувствовали себя еще более голодными, чем раньше.

Когда наступила темнота и все легли спать, кое-кто задымил цигаркой, но большинство не разрешило курить, так как и без того в бараке не хватало свежего воздуха.

Многие пленные негромко разговаривали друг с другом, вспоминая довоенную жизнь, своих родных и близких и, конечно, еду. Мимо меня почти всю ночь непрерывно ходили к параше.

Часов в шесть утра нас построили на поверку, но двое пленных продолжали лежать на своих ложах. Оказалось, они умерли. Нас посчитали и приказали разойтись. Покойников унесли на шинелях в морг, а их вещи взял старший барака, чтобы потом решить, как с ними поступить. После завтрака, на который нам, как оказалось, был положен только чай, старший барака раскрыл вещевые мешки умерших и предложил разыграть их вещи – безопасные бритвы, полотенца, ножики и еще кое-какую мелочь. А кусочек хлеба покойного он отдал мне, как самому явному «доходяге». Но я отказался от «подарка» в пользу старшего по бараку, объяснив, что он заботится обо всех нас, а на это нужны силы. Все меня поддержали. Старший барака моментально проглотил тот кусочек. Желающих взять вещи покойных почти не было, поэтому их распределили без розыгрыша. Я увидел среди этих вещей чистую ученическую тетрадь и карандаш, которые мне охотно отдали.

Погода в этот день выдалась солнечной и теплой. Воспользовавшись этим, все вышли во двор и уселись на траве. Почти для всех главным занятием стало уничтожение вшей, поэтому все разделись догола и стали бить паразитов. И как раз в это время по дороге мимо лагеря потянулись, кто пешком, а кто и на велосипедах, местные жители, которые с большим любопытством и отвращением наблюдали за нашим занятием.

Несколько отроков, одетых в форму гитлерюгенда (нацистской детско-юношеской организации), начали бросать в нас землей и камушками, обзывая нас грязными русскими свиньями. Но часовой лагеря быстро прекратил их проделки.

Вскоре на автомашинах приехали несколько фотографов и кинооператоров, которые долго и с разных точек снимали нас, смеясь и издавая радостные возгласы.

Среди проходящих мимо лагеря преобладали женщины разного возраста и пожилые мужчины. Некоторые из них смотрели на нас с сочувствием. Я хотел обратиться к кому-нибудь из них по-немецки, но часовой у ворот закричал мне: «Быстро уйди назад!» – и клацнул затвором винтовки. Тогда я решил, как это уже было в Павлограде, бросить за ограду лагеря записку с просьбой приносить мне что-нибудь поесть. Записку я вложил в другой лист бумаги вместе с камушком и попросил рослого Ивана закинуть комок за проволочное ограждение лагеря. Пораженный тем, что я могу даже писать по-немецки, Иван выполнил мою просьбу. Оставалось ждать, чем закончится моя затея.

Наступило время обеда. Оба моих друга и еще несколько пленных отправились со старшим по бараку в пищеблок. Они принесли суп и стали разливать его по котелкам, причем сначала черпали суп эмалированной кружкой одного из пленных, а потом, когда она не стала полностью погружаться в суп, – ложкой. А после этого владельцу кружки разрешили вылизать остатки пиши. Он встал на колени, залез головой в ведро и вычистил его языком. Тех, кто имел эмалированную кружку, считали «счастливчиками», ведь они могли получать «дополнительное питание». Я считал для себя унизительным поступать подобным образом.

Получив суп, одни сразу же опустошили котелок, а другие дожидались получения картофеля и использовали его вместо хлеба. Некоторые бросали картофелины в суп и раздавливали их ложкой, превращая первое блюдо в пюре. После обеда я увидел около барака трех пожилых пленных, которые карманным ножиком что-то строгали из дощечки. Я спросил, что они мастерят. Оказалось – весы. Они выглядели очень примитивно, но позволяли разделить буханку хлеба на равные по весу порции. Сначала буханку разрезали на пять частей на глазок, а потом в каждую из двух порций погружали иглы весов, привязанные нитками, и поднимали весы. От более тяжелого куска отрезали дольку и прибавляли ее к более легкой порции. После этого одну из порций снимали и заменяли ее третьей и т. д. К сожалению, такие весы не были пригодны для дележа маргарина.

На другой день утром я подошел поближе к проволочному заграждению, чтобы посмотреть, лежит ли у дороги моя записка, и очень обрадовался, увидев, что ее нет. Затем я сел на траву и вынул из кармана свою самодельную тетрадь, в которой записывал немецкие слова и словосочетания. Вдруг передо мной оказался человек в серой красноармейской шинели. Я вспомнил, что это был переводчик, встречавший нас по прибытии в лагерь. Неожиданно он обратился ко мне по фамилии и сказал по-немецки: «Доброе утро!»

Переводчик попросил меня отойти с ним в сторону, и, когда мы удалились от других пленных, он сообщил мне следующее. Прошлым вечером к нему пришел его друг – полицай, имеющий право бывать за пределами лагеря. Возвращаясь из Мюльберга, он обнаружил у дороги мою записку. Хотел было отдать ее немецкому начальству, но потом передумал и принес переводчику, чтобы вместе обсудить, как поступить дальше.

Переводчик и полицай решили никому из начальства о записке не говорить, а меня строго предупредить, чтобы я впредь такие записки не писал, потому что это, во-первых, смертельно опасно, а во-вторых – совершенно бесполезно, так как никто из немцев, даже очень сердобольных, не рискнет принести в лагерь передачу для военнопленного, тем более советского.

Переводчик попросил никому не говорить о содержании нашего разговора, потом достал из нагрудного кармана гимнастерки мою записку и тут же сжег ее. Из записки переводчик узнал, что я студент Московского университета. А он перед началом войны окончил Днепропетровский университет. Он добавил, что скоро уедет в рабочую команду, и рекомендовал мне тоже не задерживаться здесь, чтобы просто-напросто не сдохнуть с голоду. А еще он заметил, что я могу начать работать переводчиком в небольшой рабочей команде и совершенствовать в ней знание немецкого языка, без чего впредь «нельзя будет жить по-человечески, если Германия победит в этой войне». Он посоветовал также быть очень осторожным не столько с немцами, сколько со своими же людьми, среди которых немало сволочей. Угостив меня напоследок немецкой сигаретой и дав прикурить ее от зажигалки, переводчик удалился.

Как только я вернулся, мои соседи по бараку Михаил, Иван и Арам поинтересовались, кто ко мне приходил. Пришлось соврать, что это мой знакомый по службе в Горьком, который находится в лагере уже с лета. Через несколько дней обитателей нашего барака после помывки в душе перевели в карантинный блок.