Мексиканский для начинающих - Александр Дорофеев

О, я еще ребенком восхищался этим человеком – доном Мауро Клемента Ангуло! Особенно меня восхищала его кожа. Дон Мауро брился по три-четыре раза на дню. И я, будучи его соседом, всегда подглядывал в дырочку, как он брился. И я созерцал этого достойного человека, который брился в течение всего дня. Тонкий, изысканный человек, дон Мауро был папой в частности сеньориты Ампаро, моей будущей тогда жены, что в мире уже покоится.

В тот день под вечер дон Мауро залез со своим чемоданом в бомбардировщик. Имел ли он волнение и беспокойное сердце, как бывает перед несчастием, не знаю, не могу сказать.

А был в ту пору сговор между странами, что любой корабль, проходящий в Карибском море, должен предъявлять свои номера и флаги. Лучше сказать, отчитываться, потому что шла мировая война. Первая или, возможно, вторая, не знаю. В общем, годы сорок пятые, сорок седьмые.

Бомбардировщик, в котором сидел дон Мауро, поднялся очень высоко – неизвестно, по какой причине. Уже стемнело, они подлетали к Юкатану, когда заметили внизу корабль, который, опасаясь войны, шел без огней. Пилот, как говорят, спикировал, чтобы вблизи рассмотреть номера и принадлежность корабля. Авион промчался над самой палубой. Мне хочется думать, что в последние секунды дон Мауро увидел имя своей мамы на борту корабля, возвращавшегося с нужной деталью из порта Кампече. У него отлегло от сердца еще до того, как бомбардировщик врезался в море, и от удара взорвались бомбы.

Так умер дон Мауро Клементе Ангуло, впервые погрузившись в авион. Всю жизнь он испытывал перед ними настоящий страх. Но в заботе об электричестве дон Мауро позабыл обо всем на свете.

Для всех наших это была тяжелая весть. Остров Чаак покрыла на время какая-то необычная тьма. Такого раньше не бывало. Молчала электропланта. Попрятались, как нарочно, люсьернаго. Наступило новолуние, и звезды укатились за горизонт. Только Алуши, выглядывая из сельвы, давали немного призрачного света.

Наконец подошел корабль «Беатриз Марфиль» с траурными парусами. Лучше сказать, паруса были черны и обгоревши. Команданте-генерал Марио Кастро объяснил, что это от близкого взрыва бомбардировщика.

Примерно через год дону Мауро и его пилоту поставили при входе на авиабазу памятник, как погибшим в мировой войне. Оба они в шлемах, а дон Мауро с чемоданом, который собрал в последний путь. Я уверен, что там находился бритвенный прибор.

Пока все горевали, дон Альфредо Гонсалес по кличке Большевик запустил электрическую машину, с помощью той детали, что прибыла из порта Кампече. Хотя свет уже был не тот, что при доне Мауро, более жидкий, так мне казалось. Дон Альфредо всегда был незаменим для электропланты, а постепенно и для доньи Фермины, вторично овдовевшей. Они и поженились, но ненадолго. Дело в том, что дон Альфредо Гонсалес день ото дня бледнел и эдак призрачнел, будто подернутый туманом. Сквозь него уже виднелись закаты и восходы. Все наши говорили, что это от электрической энергии, поскольку дон Альфредо постоянно находился у самого ее родника. Из него улетучивалась телесная материя, так я сейчас думаю.

И настало время, когда он ушел к Алушам. Сперва его отличали от прочих – дон Альфредо был очень высок, не менее метра семидесяти, отсюда и кличка Большевик. Он долго обитал у электропланты, будто одинокая лампочка в сорок ватт. Но как-то на рассвете – я как нарочно выглянул в окно – дон Альфредо вдруг угас. Буквально перегорел на моих глазах. Чуть-чуть осталось холодного свечения, и он, как дымок петарды, поплыл в сторону сельвы, где смешался с остальными Алушами.

Теперь их редко увидишь. Не могу сказать, как они живут и в чем их интересы, не знаю. Иногда какой-нибудь дурной Алуши выскочит на ночную дорогу перед автомобилем и – в кусты. Как игуана или мапаче. Я не понимаю их поведения. Да и не стараюсь.

Другое дело – донья Фермина. Рассказывает, что второго ноября, в день Мертвых, к ней обязательно приходят двое, а то и трое Алушей. Тихо споют под окном серенаду и оставят на пороге ветку кофейного дерева.

Донья Фермина сильно сдала – уже не та красавица с огромными, зелеными, как морской виноград, и сияющими, как люсьернаго, глазами. Бледнеет, блекнет, трижды вдова. А дом у нее весь в засохших ветках кофейного дерева. Мы с ней давние соседи, и я все вижу и слышу. Когда захочешь, все увидишь и все услышишь.

Дон Томас Фернандо Диас умолк, глядя, как из черного с блестками, подобного ониксу, моря выбираются, мерцая, как Алуши, наши купальщики. Ничего странного, если кто-то из них уже растворился в море или сумерках.

Дона Томаса не удивляют отдельные события или происшествия. Но каждый день его поражает их связь. Лучше сказать, совокупность.

Об этом дон Томас Фернандо Диас редко вспоминает.

Только когда налетает ураганный ветер, и море пляшет, все в кружевах и пенных рюшах, и мир сереет в целом да гаснет электропланта, что называют «апагон тоталь», когда все яхты, баркасы, ланчи укрываются в порту «Абриго» и океанские теплоходы, гуляющие по Карибскому морю, не подходят к островному причалу – было дело такого гиганта выбросило на берег, и он стоит по сию пору, куда выбросило, нелепый, голый, показывая те части, что ниже ватерлинии, и выглядят как-то непристойно – винт, рули, киль; только в эти часы смятения, когда дон Томас Фернандо Диас дома, в гамаке, и переживает, как бы ветер не поломал кокосовые пальмы и священное дерево индейцев сейбу, которых осталось всего-то три, и хрупкие папайи в саду; только тогда, глядя, как дрожат деревянные жалюзи на окнах и задувает меж створками их пыль и песок – слышно, как шуршит он по керамическому полу, – и знакомая юная крыса рвется с улицы в дом, как ни гони ее, будто бедный родственник, садится в угол на расписной сундук и смотрит в упор, – дон Томас рассказывает ей о своем племяннике-губернаторе, поскольку есть тут соответствие с происходящим в природе.

– Дон Авелардо Мадрид, он был хороший племянник. – И дон Томас кивает крысе, чтобы не отвлекалась. – Когда он служил губернатором, я имел случай побеседовать с ним два-три раза. Один раз мне выпала очередь тридцать пятая на приеме. Я ожидал пять часов стоя, так я сейчас думаю. И когда попал в кабинет, мой племянник сказал: «Дядя, сделаем вещи проще. Когда в другой раз придете ко мне, чтобы поговорить, сразу идите к моей секретарше. У нее есть пустые листочки бумаги. Вы напишите на одном свое имя и что, мол, дядя. Секретарша передаст мне этот листочек, и я погляжу, что предпринять. Потому что мне тоже неловко пропускать своего дядю без очереди. Может, запущу сразу человек двадцать в специальный зал для аудиенции».

Каковы честь и достоинство в этих простых словах губернатора дона Авелардо Мадрида!

Прежде того случая у меня было ранчо и автомобиль-камьонета. Я покупал кокосы, чтобы обработать, то есть отделял копру, и продавал уже очищенные. Однажды отправился на соседнее ранчо и встречаю на дороге одного лейтенанта по имени Хорхе Перес, который ловил рыбу. И был с ним еще один рыболов из наших. Он и отметил – вот, сказал он, дядя нашего нового губернатора.