Роман с мертвой девушкой - Андрей Яхонтов

Это значит: дерзай! Управляй жизнью — на свой манер. И гони, нахлестывай. Не резон тормозить! Может выйти весьма недурно. Как в моем персональном победоносном ралли. Ведь — не лил кровь. Не лишал неимущих крова. Не сажал в темницы (а напротив: вызволял — например, гастарбайтера-балетомана Гуцулова). Потакал своим слабостям? Ну и что! Коль мне с детства не позволяли им потакать! Не отказывал в удовольствиях себе и не порицал вседозволенности равных? А на какой — носителю уродства, воплощавшему лучшие (то есть худшие) его черты, пялить мантию прокурора? Занимая в табели прекрасного одно из последних мест (если не самое последнее), — разве смел критиковать и ополчаться? Или конвоиры-няньки мало делали для меня? Благодетелей, как и победителей (как и родителей), не судят!

Задавался неотвязным вопросом: возлюбил бы отца больше, если бы он умел артачиться, обращать события себе на пользу? Отвечал неизменно: за беспомощность и неприспособленность его прежде всего и обожал. Не забыть, как пришел проведать меня в больницу, в инфекционный ее отсек: кургузый пиджачок и кулек яблок, старые башмаки надраены до блеска. Внутрь его не пустили, встал под окнами, жмурился на солнце, заслонясь от него рукой, и кричал: «Придумал, кем станешь. Фотографом! Нырнешь под накидку и скажешь детям: „Вылетит птичка“. Проявляют негативы и вовсе в темноте…» Блаженный. Несуразный, нескладный, никчемнейший. Ничем, ни в чем никому (себе тоже) помочь не умевший. Недозавершенный во всем. Но этим и трогавший до слез. Каждым помыслом его правила забота. Обо мне, маме. Разве мог блюсти самолюбие и манкировать — если это отражалось на нас? Не располагал таким правом. Да и что изменит бунт одиночки-недобитка — в глобальном смысле? Зарвавшемуся найдут замену Заступивший на вахту штрейкбрехер — ради куцых денег и сведения концов с концами (условия у всех одинаковы — выжить и накормить семью), выполнит то, чем гнушался непокорный. Выполнит лучше. Или хуже. Но приблизительно так, как велит заказчик. Бесконечное юление слабых перед сильными — есть шестерни безостановочного вращения бытия. (Кто еще не изобрел перпетуум-мобиле? Вот же он!) Знай крутись, карабкайся, уворачивайся, успевай. Не бывает на этой мельнице передышек и простоя, вода времен, толкая неповоротливые колеса и ворочая жернова, не позволит дремать никому — лишь художник-дилетант изобразит поршневую суть этой стремнины конвейра благостным зеркально-гладким течением средь умиротворяющих пейзажей: вихри, воронки, буруны тут закономерны и неизбежны, как неустранимы рытвины, оспины, лунки, сифилисные провалы на глазури человеческого бытия.

Уже в ранние смутные годы уразумел: уродство — не сам собой навялившийся в провожатые людям неотвязный спутник, а — их осмысленный и осознанный выбор.

С мазохистским наслаждением, пядь за пядью, сантиметр за сантиметром препарировал, изучал фотографии насупленных и сияющих лучезарностью государственных бонз, исследовал их блинообразные или сдавленные акушерскими щипцами ряхи. Недоумевал: «Почему, почему они? Выбраны и облечены прерогативой повелевать? Неужели их внутренние чертоги столь богаты? Тогда хоть в чем-то внешнем это должно же проявиться?» Не находил ничего, отличавшего от тех, кого в изобилии встречал на улицах и в транспорте. Ни на одной из верховных образин взгляд не мог отдохнуть, уж не говорю: возрадоваться. (Лица с могильных плит были заметно выразительнее!) Вывод напрашивался: если вы, люди, если ты, население, терпишь над собой упырей — поощряешь, не прогоняешь их, значит, этого хочешь и заслуживаешь… Однотипные маски, неуклюжие ракурсы, грубая ретушь при усекновении фигур на газетных страницах укрепляли подозрение в упрямо насаждаемой усредниловке, под общий безликий ранжир. Готов был биться об заклад: нехитрыми манипуляциями (инициаторы даже не трудились их маскировать) внедряется депрессивный транс, культивируются анемия и общественный паралич. Безликость — чтобы сохранить свое первенство и главенство — использует весь каскад мер, прибегает к запугиванию и шантажу: размахивая жупелом еще более страшного, чем она сама. Нищие, чтоб им щедрее подавали, выставляют напоказ язвы, гангрены, шелушения. Этим же занимаются жрецы-барышники. Задолго до того, как Высший Отсеиватель бросил взор на меня, — в ярмарочных балаганах и на цирковых аренах практиковались сеансы паноптикумного отродья, публику ублажали лилипутскими и инвалидскими некондициями. Гипсовыми и дагерротипными модификациями уродства вскоре наполнились лубочные ряды и китчевые развалы, ответвления на бородавчатой драконьей шее продолжали множиться, вместо ненароком (или осмысленно) отрубленной мясником-культуртрегером одной головы, вырастал десяток еще более гадких, этот феномен одноклеточного воспроизводства специалисты окрестили «неувядающим бессмертием подлинно прекрасного»…

Нечего удивляться: очередным эволюционным виткам нескончаемой туфты и подлога нет конца. Отжившая фаза поклонения подделке заранее готовит и держит в рукаве сюрприз (голубя или кролика) следующей стадии очарованности несуществующим. На смену утратившим притягательность калейдоскопам бирюлек бойкий торговый пятачок выбрасывает россыпи свежей имитации. Дутых «идолов» сменяет парад клонов-воспреемников (отнюдь, разумеется, не антиподного свойства).

Как и раньше, к безобразным власть и деньги имущим стекались и приходили в услужение наделенные терпимой, а то и привлекательной внешностью рабы. Оператор приданной мне съемочной группы, не страхолюдный, а с прекрасной вьющейся шевелюрой и здоровым цветом кожи, с замечательно правильными чертами юного лица, искромсал себя опасной бритвой, чтоб быть допущенным в круг избранных и участвовать в осуществлении наших проделок. (Он быстро сообразил, что требуется!) Шрамы, однако, получились слишком ровные, чересчур картинные, даже приторные. Возомнившему о себе выскочке дали от ворот поворот. Смел лелеять наглость оказаться вровень с нами?! Он повел себя терпеливо, не отступился, не переметнулся к отребью талантливых (те его зазывали, суля поблажки и материальные блага). Значит, наши идеи окрыляли? Оказались насущными? Соответствовали запросам? Тут было о чем поразмышлять. Мог выбирать. Но ему нравилось оставаться среди таких, как мы. Нравились блицкриги в тыл врага, который не способен оказался нам противостоять.

Сколькие еще, подобно оператору-дальновидцу, вдохновлялись осознанием преимуществ нашей тактики и выигрышностью нашей стратегии и стекались под стяги Свободина — Гондольского! (Мог ли я не гордиться, что растиражированный иконостас корифеев, которым поклоняется толпа, включает и мою моську?) С нами было легче. Спокойнее. Элементарнее. Не чистить зубы, не одеваться в свежее. Не надрываться и не потеть, а если потеть, то потом не мыться. Не прыгать выше головы, не толкать тяжеленную штангу обязательств, выжимая рекордный вес и последние из себя соки. Для чего напряг, если можно бросить бремя наземь и прохлаждаться? И знать: с тебя не спросят. А спросят как раз за то, что пыхтишь и стараешься. «Чем дерьмовее — тем лучше» — так в общих чертах звучал наш слоган. (Профессионалом искромсавший себя оператор был отменным, но и профессионалу охота побездельничать, полоботрясничать, пооколачивать груши и неохота выкладываться сверх меры и на износ). Многие, искореняя в себе порок трудоголизма, приходили на поклон нашему разболтайству и попустительству.

Обращенные в привлекательную веру искренне, от души пытались соответствовать провозглашенным нами невысоким требованиям. Не всем и не сразу удавалось. По мы терпеливо ждали. Помогали. Воспитывали. И адепты необременительного времяпрепровождения преображались: начинали выполнять порученное из рук вон плохо. Спустя рукава. Рыгали во время трапез. Изъяснялись бессвязно и путано. Завязывали со стиркой постельного и нижнего белья и переставали завязывать шнурки. Забывали дорогу в химчистку и прачечную. Что и требовалось… И программировалось. И приветствовалось. Двигаясь по означенной хорде, они переставали умываться и здороваться при встрече. Ходили в неглаженых брюках и нечищеных ботинках. Любимой привитой им шуткой становилась: «Что это черненькое у тебя выглядывает? — Это мой беленький воротничок!» Им маячили еще более радужные перспективы. Курс на снижение интеллекта и отвоевывания у окультуренных пространств новых областей соблюдался неукоснительно, не терпел послаблений и поблажек и претворял себя иногда в весьма экзотических и прихотливых (тем более привлекательных) формах. Заманчиво — не пользоваться вилкой и ножом, раздирать мясо руками, а овощи и фрукты — целиком запихивать в рот! Кто и почему предписал есть рыбу без помощи ножа, а кости выплевывать на вилочку, а не на скатерть и не себе под ноги? Напускные прикрасы цивилизации — тяжкий крест, неоправданная помеха на пути к освобождению от условностей! Следовало послать куда подальше мучительные правила этикета! И вообще все правила. Превратиться в полностью раскрепощенных, сбросивших иго, как в 1861 году, крестьян: хорей и калинычей, а затем и вовсе переродиться в любимых с детства персонажей: муму и каштанок. Добиться этого было несложно: сама жизнь подсовывала шпаргалку — Каштанка и Муму (как и крепостные холопы) не умели читать.