Ночь огней - Элис Хоффман

На улице стоял великан и глотал дождь. В свои десять лет он уже вымахал до шести футов. Открыв дверь, Эдвард Таннер увидел высокого мужчину в черном пальто.

— Ко мне пришел? Ищешь приключений на свою голову? — спросил Эдвард Таннер и грозно замахнулся ботинком.

Курицы в курятнике кудахтали как сумасшедшие. С неба лило так сильно, что вымыло из земли весь сладкий картофель в огороде.

— Дедушка? — очень неуверенно прошептал великан, как будто невидимый чревовещатель вложил детский голос в тело мужчины.

— Не валяй дурака!

Даже привидение у двери не напугало бы Эдварда Таннера сильнее.

— Это я, Эдди, — нежным детским голоском произнес великан, и Эдвард Таннер-старший рухнул на пол в глубоком обмороке.

На свете бывают никудышные родители, но родители великана были на редкость никудышными. Их ждали бы проблемы, даже не будь их сын великаном, но рост Эдди положил конец их браку. Отцу великана было около сорока, когда он увез с острова девятнадцатилетнюю дочь Эдварда Таннера, Шэрон, весьма сговорчивую особу. По правде говоря, их брак продлился дольше, чем предсказывал Эдвард Таннер. Родители великана прожили вместе восемь лет, прежде чем ребенок с матерью остались одни в южной части Нью-Джерси.

Шэрон отправилась на поиски нового мужчины и протащила сына по четырем штатам, пока не нашла искомое на военно-морской базе в Род-Айленде. Она считала Эдди своим наказанием и старалась пореже глядеть на него. Когда приходили ее дружки, сын прятался в шкафу в прихожей и молился, чтобы очередной моряк не носил плаща. Даже крепкий мужчина может заработать инфаркт, если полезет в шкаф за вешалкой и увидит такое чудовище. Великан уже в два года знал, кто он такой. Он видел себя на картинках в книгах. Это он прятался под мостом и пожирал коз. Он был владельцем золотой арфы, который уснул за собственным обеденным столом. Однажды утром он проснется и обнаружит, что голова его пробила крышу, а руки и ноги торчат из окон. Лоза прорастет сквозь него. Птицы совьют гнезда в его локтях.

Великан ходил в школу до четвертого класса, но, когда они переехали в Род-Айленд, перестал себя утруждать. Он не выносил беспощадных издевок, и некому было за ним следить. Шэрон окончательно пошла вразнос. Чтобы чем-то занять дни, великан начал рисовать карандашами, помадой и тенями, украденными из маминой сумочки. Позже он накопил денег на дешевую акварель и кисти. Он не хотел, чтобы мать видела его работы и смеялась над ним, к тому же бумаги было мало, поэтому великан рисовал миниатюры. Картины за целый год уместились бы в резиновом сапоге. Целый штат, например Нью-Джерси, мог съежиться до размеров клубничины. Порой великан битый час рисовал прелестное крошечное личико или дерево в цвету. При удачном стечении обстоятельств он не успевал закончить до ночи и потому с нетерпением ждал утра.

Великан часто замечал, что Шэрон смотрит на него то ли с отвращением, то ли со страхом. Возможно, она сохранила его, чтобы досадить отцу, которого то обожала, то презирала. Она подбивала своих дружков метать дротики в единственную фотографию Эдварда Таннера, которая у нее была. Но иногда она снимала ее со стены и несла вниз показать сыну. Дед великана сидел в кресле в гостиной. Он смотрел прямо в камеру и казался весьма недовольным. Когда Шэрон жила с отцом, она мечтала спалить дом и убежать в Нью-Йорк. Но теперь описывала его комнаты с любовью. В конце концов, она назвала сына в честь своего отца. Великан знал, что ее настроение меняется поразительно быстро без видимых причин. Когда она была доброй, предлагала шоколад или готовила ужин, он ей не верил. Когда становилась гадкой, он знал, что это ненадолго. Он рано привык быть осторожным. Он не может позволить себе капризы. Только не с Шэрон. Однажды она позаимствовала машину у очередного дружка и взяла сына на пикник. Великану было девять лет, Шэрон вела себя очень мило, и потому он слишком расслабился. Они ехали домой по Девяносто пятому шоссе. Великан сидел на пассажирском сиденье и держал бумажный пакет с остатками сэндвичей и кексов. Самое вкусное он приберег напоследок — шоколадный кекс с радужной обсыпкой. Он залез в пакет, достал кекс, но тот развалился на части. А он так его предвкушал! Он забыл о себе. Забыл, кто сидит рядом. Он завыл и пнул приборный щиток.

— Прекрати, — возмутилась Шэрон. — Ведешь себя как маленький. Возьми другой.

— Я не хочу другой, — сказал великан.

— Возьми другой, — приказала ему мать.

— Нет, — отрезал великан. — Не хочу.

Когда он пнул щиток, Шэрон схватила его за ногу. Машина вильнула.

— Совсем рехнулся? — завопила Шэрон. — Хочешь, чтобы я разбила машину и попала в неприятности? Возьми другой кекс. Немедленно.

Великан посмотрел на радужные крошки на сиденье и заплакал.

— Не хочу.

Шэрон остановилась на обочине. Был уже почти час пик, машины неслись одна за другой.

— А ну выметайся, паразит, — крикнула она.

Великан уставился на нее.

Шэрон перегнулась через него, распахнула дверцу и толкнула сына.

— Слышал, что я сказала? — завопила она.

Великан вцепился в сиденье и оставил полосы от шоколадной глазури на обивке.

— Немедленно! — крикнула Шэрон и наполовину выпихнула его из машины.

Великан не отпускал дверцу, поэтому она била сына по рукам, пока он не ослабил хватку.

Она захлопнула дверцу и газанула. Выехала на шоссе, не глядя на другие машины, подрезала микроавтобус и рванула вперед. Великан бежал за ней вдоль дороги. Он бежал, даже когда машина скрылась из виду. В его глазах и горле стояли слезы. Он кричал «мама!» снова и снова, пока не начал нечленораздельно мычать. Впереди на обочине стояла машина; мотор работал вхолостую, из выхлопной трубы валил черный дым. Великан не был уверен, что это нужная машина, пока не подбежал и не увидел внутри плачущую Шэрон.

Великан стоял на обочине и вытирал лицо рукавом. Он так вспотел, что даже волосы были мокрыми. Шэрон вылезла из машины и подошла к сыну. Мимо громыхали грузовики, сотрясая землю. Шэрон продолжала плакать и даже не скрывала этого.

— Слушай, я тебя не хотела, — сказала Шэрон.

Вдоль дороги рос золотарник; валялась чья-то спущенная шина.

— Ты меня понимаешь? — спросила Шэрон.

У великана кололо в боку от быстрого бега. С каждым вдохом боль становилась все сильнее.

— Я тоже человек, — сказала Шэрон. — Понимаешь?

Великан был так благодарен, что она не уехала без него, что чуть было не начал плакать снова. Какая разница, что она говорит. Какая разница, что она о нем думает. Он больше всего на свете хотел, чтобы мать обняла его, но знал, что хочет слишком многого.

— Забирайся в машину, — сказала Шэрон. — Но сперва смахни свои чертовы крошки, не то сядешь и все изгваздаешь.

После этого Шэрон все реже появлялась дома, и великан не спрашивал, куда она собралась или когда вернется. Он научился готовить, сам ложился спать по часам, стирал одежду в раковине. Он так привык быть один, что, когда Шэрон исчезла навсегда, только через неделю понял, что она не вернется. Великан не слишком удивился, он ничего особенно не чувствовал, но спать не мог. Он проверял электрические лампочки — боялся, что они перегорят и он останется в темноте. Спал днем, в кресле у окна, а после того, как кончилась еда, надел старый отцовский черный плащ и отправился в местный магазин за продуктами. Великан знал, что голос его выдаст, поэтому показал, что ему нужно, пальцем. Хот-доги и булочки, пачка молока, горчица, шоколадное драже. Он нашел адрес дедушки в ящике комода, под черной нейлоновой комбинацией. Осталось неизвестным, нарочно мать оставила тридцать долларов в сахарнице или просто спешила распрощаться с прошлым и поленилась возвращаться.