Танцующая в Аушвице - Паул Гласер

В ту ночь я лежу, ворочаясь в постели, и никак не могу заснуть. Я чувствую себя униженной и отвергнутой. В моем мозгу засела фраза, и она повторяется и повторяется без конца: “Прежде чем стать избранным, ты должен быть сначала отвергнут…” И тогда я прихожу к выводу: я буду избранной. Если кто-то меня не захочет, я тоже никого не захочу, только саму себя. Ни к кому и ни к чему больше я не позволю себе привязаться. Я буду строгой к брату Джону и, если понадобится, — к отцу и матери. В ту ночь, прежде чем уснуть, я бешено верчусь в постели и прокручиваю в голове множество мыслей.

Неделю спустя, держа маму за руку, я иду на Гаагскую улицу в Евангелический лицей для девочек. Большое мрачное здание в ренессансном стиле. Фасад с замызганными, некогда позолоченными буквами. Много окон, слишком высоко расположенных — с улицы вовнутрь заглянуть нельзя. У меня кожаный рюкзак, к которому прикреплены губка и кусочек замши, я с любопытством оглядываюсь по сторонам. Дети группками стоят во дворе. Какой-то учитель поспешно входит в здание.

Потом звенит звонок. Напуганные его звуком, девочки сразу же прекращают играть. Они устремляются к дверям, у них всего лишь пять минут, чтобы успеть разобраться по парам и дойти до актового зала. Там Frau Direktorin[38]Таубер, сопровождаемая с фланга преждевременно увядшей преподавательницей гимнастики Кюппер, возвестит начало школьного дня. Мы с матерью входим в школу последними. Вместе ждем в директорском кабинете. Ожидание длится не меньше четверти часа. Я разглядываю кабинет. Большие цветные эстампы с изображениями Марии, парящей в облаках и прижимающей к себе младенчика Иисуса, самого Иисуса с нимбом над головой, окруженного учениками. Они же были евреями? — думаю я, и тут в кабинет входит директриса.

— Так, значит, ты и есть Рози, — говорит она и подает мне руку. — Идем, я отведу тебя в твой класс.

Я иду за ней. В классе у доски сидит высокая светловолосая учительница. При виде директрисы дети, человек двадцать, встают. Немецкая дисциплина и формальная вежливость. Я всего этого терпеть не могу, хотя и не знаю почему. Мне показывают мое место за партой возле худенькой девочки-блондинки.

— Как тебя зовут? — шепчу я.

— Эльза Дамен, — шепчет она в ответ.

Обмениваемся понимающими взглядами. Мы уже подружки. На следующей переменке мы играем вместе, и нам хорошо друг с другом.

Мои родители успокаиваются, решив, что мне нравится в новой школе. Каждый день я с энтузиазмом рассказываю дома про мою новую подругу Эльзу. Про уроки я столько не рассказываю.

— Можешь завтра после школы позвать свою Эльзу, — как-то говорит мне мама. — Поиграете у нас дома.

Я приглашаю Эльзу, и вот она приходит к нам. Но как только она появляется на пороге, я вижу, что мама отчего-то пугается, а потом выглядит озабоченной. Позже, когда Эльза делает нам на прощанье благодарственный книксен, мама берет меня в гостиной за руку.

— Скажи мне, — начинает она издалека, — что это за девочка?

Я не понимаю, что она имеет в виду.

— Где эта Эльза живет?

— На Брауненгассе, — отвечаю я.

— Я так и думала, — кивает мама. — Ее отец работает у твоего папы на фабрике. Он самый обычный фабричный рабочий. Больше не приглашай ее к нам, она тебе не компания.

Через несколько дней меня пересаживают в школе за другую парту. Я больше не разговариваю с блондинкой Эльзой и не отваживаюсь на нее взглянуть.

Многих школьных заданий я не понимаю. Мне они кажутся слишком трудными. Ирмела Шварц, моя новая соседка по парте, помогает мне справиться. Теперь дома я рассказываю про Ирмелу и про то, как она мне помогает.

— Кем работает отец Ирмелы? — спрашивает мама.

— Он адвокат, — осторожно отвечаю я — случай с Эльзой еще жив в моей памяти.

— О, это хорошо! — одобряет мама. — С ней ты можешь общаться.

Однако, когда я приглашаю Ирмелу поиграть у нас дома, адвокатская дочка заставляет меня напрасно прождать ее весь день. Так я избавляюсь еще от одной иллюзии.

Очень скоро я теряю к новой школе всякий интерес. Учительницы и директриса очень строги. Здесь я не могу вести себя так, как привыкла вести себя в еврейской школе. И с некоторых пор вместо школы я хожу в лес, раскинувшийся через дорогу от нашей виллы. Однажды, гуляя, я добираюсь до дома тети Янни, сестры моей матери. Там я иду прямиком на кухню, где болтаю с экономкой Тиллой, рассказывая доверчивой женщине, что старшие классы лицея сдают экзамены, поэтому учеников младших классов отпустили домой. Потом спрашиваю, можно ли мне немного поиграть. Некоторое время Тилла принимает все за чистую монету. Так проходит недели две. Но как-то солнечным весенним днем, вернувшись домой после своего лесного променада и визита к тете Янни, я обнаруживаю в нашей гостиной отца, мать и светловолосую классную даму из моей школы. Понятно, что я влипла. Классная дама интересуется ходом моей болезни и вместо ответа встречает удивленные взгляды моих родителей… Таким злющим, как в тот раз, я своего отца больше никогда не видела. Парочка затрещин, никаких сладостей, никаких карманных денег — и вдобавок меня запирают на чердаке.

Я в бешенстве ору и пинаю ногами дверь, крушу все, что попадает мне под руку, рыдаю и оглушительно воплю. На следующее утро меня находят полностью выдохшейся и спящей на полу. Отец с матерью обмениваются отчаянными взглядами. И как, скажите на милость, воспитывать этого ребенка?”

От того, что в камере я все время сижу, у меня затекает все тело. Чтобы размяться, я устраиваю себе внеочередную танцевальную паузу. Потом пишу дальше…

“С ростом национал-социализма в Германии быстро растет и антисемитизм, уже в 1925 году отец сталкивается с растущей антипатией, которую то и дело демонстрируют ему на работе. Никакой немец не мог, не может и не сможет снести тот факт, что еврей поднялся выше его по служебной лестнице и имеет больше денег, даже если они заработаны упорным трудом. Новая отцовская вилла и немалый капитальчик, который он, по слухам, сколотил у себя в Голландии и который к тому же продолжает расти, лишь усиливают зависть у нашего немецкого окружения.

Даже то, что мой отец отвел от фабрики большую беду, предотвратив сильный пожар на нефтепереработке, а во время стачки уговорил забастовщиков вернуться на свои рабочие места, лишь еще больше раздражает руководство. Вскоре начальником отца назначают немца, который в буквальном смысле ничего не смыслит в их деле. Ситуация отца и нервирует, и удручает. Он решает уволиться с фабрики, продает виллу, и мы переезжаем в Нидерланды.

С водителем транспортной фирмы «Ван ден Берг» мы пересекаем голландскую границу. Доезжаем до Неймейгена и останавливаемся на улице Спанстраат. Здесь нас ждет восемнадцатикомнатный дом. Вскоре вслед за нами подъезжает грузовая фура, грузчики вытаскивают из нее мебель и расставляют в нашем новом доме по заранее определенным местам. Голландская служанка, нанятая родителями незадолго до переезда, помогает при распаковке дорогостоящих сервизов. Часть дома оборудуют под контору моего отца.