Тепло наших тел - Айзек Марион

Я смотрю на него и не понимаю.

— Ушли? Зачем?

Он пожимает плечами:

— Там… все… рехнулись. Быт… заел. — Тычет в меня пальцем. — Ты.

— Я?

— Ты и… она… что-то… сдвинули.

Под мост спускаются еще девять зомби и таращатся на нас без всякого выражения.

— Привет, — говорю я.

Они покачиваются и постанывают. Один кивает.

— Где… живая?

— Ее зовут Джули. — Слова льются с моего языка легко и свободно, как будто я не говорю, а полощу рот теплой ромашкой. Шесть слогов. Я снова побил рекорд.

— Джу… ли, — с усилием произносит М. — Ладно. Где… она?

— Ушла. Домой.

М внимательно разглядывает мое лицо. Роняет тяжелую руку на плечо.

— Ты… как?

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох.

— Плохо. — Смотрю на шоссе, ведущее в город, и в голове что-то расцветает. Чувство превращается в мысль, мысль — в решение. — Иду за ней.

— В… Стадион?

Киваю.

— Зачем?

— Спасать.

— От… чего?

— От всего.

М долго не сводит с меня глаз. Нам, мертвым, ничего не стоит пристально смотреть по несколько минут кряду. Не знаю, понимает ли он, о чем я, — я и сам не уверен, что понимаю. Но нутром чую: я знаю, что надо делать. У меня есть пусть не план, но зародыш плана. Мягкая розовая зигота.

М поднимает задумчивый взгляд в небо.

— Вчера… сон… видел. Насто… ящий. О прошлом.

Я в шоке молчу.

— Вспомнил… детство. Лето. Манная… каша. Девочка. — Он снова смотрит на меня. — Как это?

— Что?

— Ты… чувствовал. Ты знаешь… что это?

— О чем ты… говоришь?

Во сне… — объясняет он с восторженным лицом. Он похож на ребенка, которому подарили телескоп. — Это… любовь?

По спине бегут мурашки. Что происходит? В какие непостижимые космические дебри несется наша планета? М видит сны, вспоминает прошлое, задает невероятные вопросы. Я то и дело ставлю новый рекорд по слогам. С нами под мостом, вдали от аэропорта и шипящих приказов Костей, еще девять мертвых… стоят и ждут… чего-то.

Перед нами расстилается новый холст. Что мы на нем нарисуем? Какая краска первой брызнет на это пустое серое поле?

— Я… с тобой, — заявляет М. — Помогу… Войти. Спасти. — Он поворачивается к остальным. — По… можете? — спрашивает он тихо, не повышая голоса — Помо… жете… спасти… — Тут он закрывает глаза и напрягает память. — Спасти… Джули?

При звуках ее имени мертвые как будто ускоряются — у них вдруг дергаются пальцы, мечутся глаза. М, похоже, доволен.

— Найти… то, что… потеряли? — продолжает он таким уверенным голосом, каким ни разу на моей памяти не говорил. — Вытащить… на свет?

Зомби смотрят на М. Потом на меня. Потом друг на друга. Один пожимает плечами. Другой кивает.

— С-спа-а…. с-сти-и, — удается прошипеть третьему. Остальные согласно сопят.

По моему лицу растекается улыбка. Пусть я не знаю, что делать, и как, и к чему это приведет, но осадная лестница растет передо мной все выше, и я знаю — я снова увижу Джули. Мне не надо прощаться. И если эти едва стоящие на ногах беглецы хотят помочь, если они видят во мне нечто большее, чем мальчишку, погнавшегося за юбкой, пускай помогут. И мы все узнаем, что будет, если сказать "да", когда трупное окоченение кричит "нет".

Мы тащимся по шоссе на север, и гроза, будто испугавшись нас, отступает в горы.

Вот мы и в пути. Значит, мы куда-то идем.

Я юн, я подросток, я здоров как бык, я силен, я полон энергии, но с каждой секундой я старею, мои клетки истончаются, остывают, деревенеют, темнеют. Мне пятнадцать, но каждая новая смерть добавляет десяток лет. Каждое бессмысленное зверство, каждая трагедия, каждая минута тоски. Я старюсь с каждой секундой.

Вот я, Перри Кельвин, в Стадионе. Я слышу птиц в стенах. Курлыканье голубей, мелодичное чириканье скворцов. Смотрю вверх, вдыхаю воздух. В последнее время воздух стал удивительно чистым, даже здесь. Не знаю, может, именно так и пах наш мир когда-то, за сотни лет до появления первого дымохода. Меня это и бесит, и завораживает — несмотря на усилия всех ученых, историков и поэтов, есть вещи, которых нам не дано знать. Как звучала первая песня? Какие чувства вызвала первая фотография? Кто придумал поцелуй? И сразу ли получилось хорошо, или пришлось упражняться?

— Перри!

Улыбаюсь и машу рукой своему маленькому обожателю. Вместе с десятком приемных братиков и сестричек они идут шеренгой через дорогу.

— Привет… дружок! — кричу я. Никак не запомню его имя.

— Мы идем в сад!

— Здорово!

Мне улыбается Джули Гриджо. Она шествует впереди шеренги, как царевна-лебедь. Мы живем в многотысячном городе, но все равно сталкиваемся почти каждый день — то рядом со школами, что логично, то в самых неожиданных местах, в отдаленных уголках Стадиона, где шансы на встречу стремятся к нулю. Кто кого преследует, я ее или она меня? Не важно. Каждая наша встреча — новый укол адреналина. Гормоны разбегаются по всему телу, выходят потом через ладони, приливают прыщами к лицу. В прошлый раз она отвела меня на крышу. Несколько часов мы слушали музыку, а когда зашло солнце, кажется, чуть не поцеловались.

— Перри, хочешь с нами? — предлагает она. — Мы на экскурсию.

— Супер! Я только что восемь часов отработал там, где у вас экскурсия.

— Слушай, у нас тут выбирать особо не из чего.

— Да я знаю.

Она жестом приглашает подойти поближе, что я тут же и делаю, изо всех сил притворяясь, что не больно-то и хотелось.

— Их что, вообще на улицу не пускают? — спрашиваю я, глядя на неуклюже марширующих детей.

— Миссис Грау сказала бы, что мы и так на улице.

— Я серьезно. Там же деревья, реки и все такое.

— Никого младше двенадцати не выпускают.

— Ужас.

— Ага.

Мы идем молча, только дети позади щебечут. Стены Стадиона нависают над ними, как родители, которых им никогда не узнать. Моя радость от встречи с Джули меркнет под внезапной завесой меланхолии.

— И как только ты все это выносишь, — говорю я.

Джули хмурится:

— Мы же выходим наружу. Два раза в месяц.

— Знаю, но…

— Что "но"?

— Тебе никогда не приходит в голову, что все это того не стоит? — объясняю я, неловко указывая на стены. Ее лицо каменеет. — Или ты тоже считаешь, Что лучше сидеть тут и не высовываться?