Тепло наших тел - Айзек Марион

— Перри, — перебивает она меня с неожиданной злобой. — Не начинай об этом, твою мать, даже не начинай.

Позади вдруг наступает мертвая тишина, и Джули переключается на детей.

— Прошу прощения, — извиняется она доверительным шепотом. — Так говорить нехорошо.

— Твою мать! — кричит вдруг мой обожатель, и малышня разражается громким смехом.

— Зашибись, — фыркает Джули, закатывая глаза.

— Ай-ай-ай.

— А ты заткнись. Я серьезно. Хватит гадости говорить.

Нерешительно смотрю на нее.

— Мы выходим на улицу два раза в месяц. Те, кто ходят за провиантом, чаще. Зато мы живы.

Она словно Библию цитирует. Расхожую истину. Косится на меня с таким видом, будто сама не верит в свои слова, но тут же отворачивается.

— Не смей больше говорить гадости, — тихо повторяет она, — если хочешь с нами на экскурсию.

— Извини.

— Ты слишком мало здесь прожил. Ты вырос вдали от всего этого. Ты просто не понимаешь опасности.

Меня переполняет злость, но как-то я умудряюсь сдержаться. Я еще не знаю той боли, какая сейчас говорит за нее. Знаю только, что она глубока. Она закалила Джули — и в то же время сделала чудовищно хрупкой. Из чащи ко мне тянется ее рука — и ее шипы.

— Извини, — бормочу снова и хватаю ее за руку, вытаскиваю ладонь из кармана. Теплая. Я обхватываю пальцы Джули своими, холодными, и на ум почему-то приходят противные осьминожьи щупальца. Усилием воли выкидываю их из головы. — Больше никаких гадостей.

Дети рассматривают меня — широко распахнутые глаза, румяные щеки без единого пятнышка. Я не знаю, кто они, что означают и что с ними станет.

— Пап.

— Что?

— Кажется, я встречаюсь с девушкой.

Папа откладывает планшет с бумагами и поправляет каску. Глубокие морщины на его лице расползаются в улыбке.

— Да ну?

— Кажется, да.

— С кем?

— С Джули Гриджо.

Отец кивает:

— Знаю такую. Она… Эй! Дуг! — кричит он вниз с вала рабочему, несущему стальную балку. — Куда сороковую взял? У нас по всем магистралям пятидесятки! — И опять мне: — А что, она хорошенькая. Ты только осторожно, она, похоже, та еще петарда.

— А я люблю петарды.

Папа улыбается и отводит глаза:

— Я тоже.

Трещит рация, и он принимается раздавать очередные инструкции. Я рассматриваю то, что он строит, — уродливую бетонную "дорогу". Мы стоим на краю пятиметровой стены длиной — пока что — в несколько кварталов. Параллельно тянется вторая стена. Главная улица, идущая через сердце города, постепенно превращается в огороженный коридор. Внизу рабочие устанавливают опалубку, готовясь заливать стены дальше.

— Пап.

— Что?

— Думаешь, глупо, да?

— Что?

— Влюбляться.

Задумавшись, он опускает рацию.

— Пер, ты о чем?

— Ну… сейчас. Когда все так… ненадежно. Глупо, наверное, тратить на это время. Когда мир может развалиться в любую секунду.

Папа смотрит на меня долгим взглядом.

— Когда я познакомился с твоей мамой, тоже так считал, — говорит он. — А у нас тогда только и было, что несколько войн да кризисов. — Опять трещит рация. Он не обращает внимания. — Мы с ней прожили девятнадцать лет. Думаешь, я бы передумал, если бы знал, что у нас всего год? Или месяц? — Он обводит глазами стройку и качает головой. — Никто тебе не скажет, какой должна быть жизнь, Перри. Мир не идеален, и не надейся, что когда-нибудь он таким станет. Он такой, какой есть, а как в нем жить — решать тебе.

Я смотрю в черные окна разрушенных офисных зданий. Мне представляются скелеты их обитателей, сидящие за рабочими столами, корпящие над своими делами, которые им никогда уже не закончить.

— А если неделя?

— Перри… — Отец немного удивлен. — Завтра не конец света, сынок. Понял? И мы работаем над тем, чтобы все исправить. Смотри. — Показывает вниз на рабочих. — Мы строим дороги. Мы соединим вместе стадионы и другие убежища, объединим наши силы и ресурсы, может быть, даже начнем искать лекарство. И ты, и я, и мы все… мы справимся. Рано еще сдаваться. Понял?

Я со вздохом уступаю:

— Понял.

— Точно?

— Точно.

Он улыбается:

— Ловлю на слове.

Эй, мертвяк, хочешь знать, что было дальше? — Шепчет Перри откуда-то из дебрей моего сознании. — Слабо угадать?

— Зачем ты мне все это показываешь? — спрашиваю у тьмы.

Потому что от меня больше ничего не осталось.. И я хочу, чтобы это испытал ты. Я еще не готов исчезнуть.

— Я тоже.

Ну хорошо. В его голосе мне слышится холодили улыбка.

— Вот ты где.

Джули залезает по лестнице ко мне — на крышу моего нового дома. Поднимаю на нее глаза и снова опускаю голову на руки. Осторожно переступая по жестяным листам, она подбирается поближе и садится рядом. Мы болтаем ногами в холодном осеннем воздухе.

— Перри?

Я молчу. Она наблюдает за мной сбоку, проводит двумя пальцами по моим растрепанным волосам. Ее синие глаза притягивают, как мощный магнит, но мне удается удержать себя в руках. Смотрю вниз на грязную улицу.

— Даже не верится, что я теперь здесь, — говорю я. — В этом дебильном месте. Среди отбросов.

Она отвечает тихо и не сразу:

— Они не отбросы, Перри. Когда-то их тоже любили.

— Недолго.

— Родители их не бросили. Они погибли.

— Какая разница?

Джули смотрит на меня так пронзительно, что ничего не остается, как тоже посмотреть ей в глаза.

— Перри, твоя мама тебя любила. В этом ты не можешь сомневаться. И твой папа тоже. — Это уже слишком. Я сдаюсь и принимаю удар. Отворачиваюсь, чтобы Джули не видела прорвавшихся на волю слез. — Можешь, если угодно, считать, что тебя бросил Бог, или судьба, или все равно что — но как минимум ты знаешь: тебя любили.

— Какая теперь разница, — бормочу я, отводя глаза. — Кому какое дело? Это было раньше. Теперь они мертвы. Вот и все.

Несколько минут мы молчим. От холодного ветра наши руки покрываются пупырышками. Откуда-то из лесов этот ветер задувает в огромную пасть Стадиона яркие листья и роняет их к нам на крышу.

— Знаешь что, Перри… — Голос Джули дрожит от боли. — Рано или поздно все умирает. Люди, города, цивилизации. Это же не секрет. Ничто не вечно. Ну и что, по-твоему? Живое или мертвое, здесь или нет — это весь наш выбор? Тогда в чем вообще смысл? — Она поднимает глаза на летящие сверху листья и ловит один — огненный, кленовый. — Мама говорила, для того нам и нужна память. И ее противоположность — надежда. Чтобы смысл имело и то, что мы потеряли. Чтобы взять пришлое и построить из него будущее. — Она вертит лист перед лицом. — Мама говорила, у жизни есть смысл, только если воспринимать время так же, как Бог. Прошлое, настоящее и будущее одновременно.