Три версии нас - Лора Барнетт

Джим глядит на Еву долго, потом отворачивается, не желая показаться невежливым. Располнела, но ей идет, исчезла былая угловатость. Выглядит усталой, впрочем, как любая мать — сколько сейчас ребенку, пять лет? Под глазами у Евы залегли тени. Он вспоминает их первое совместное утро после встречи в полях. Они мало спали в ту ночь, и, когда Джим проснулся, Ева еще не открывала глаз, и ее лицо казалось серым в утреннем свете. Его охватило жгучее желание нарисовать Еву — такой, какой Джим видел ее тогда и какой она никогда больше не будет. Вместо этого он заснул, и та минута безвозвратно канула в прошлое.

Джим разговаривает с Евой и Роуз. Он видит, как двигаются губы девушек, но сам участвует в беседе через силу, хотя разговор идет о самых тривиальных вещах — понравился ли ему спектакль, сколько времени он уже в Нью-Йорке… Роуз переводит взгляд с Джима на Еву. Возможно, у Роуз и есть сомнения по поводу того, насколько хорошо ее собеседники знакомы друг с другом — Ева представила Джима всего лишь как «старого университетского товарища Гарри», и он с трудом поборол соблазн поправить эту вопиющую неточность, — но она ими не делится, а спустя некоторое время просит извинить ее — надо отыскать Гарри, рада была познакомиться… Джим произносит ответные вежливые банальности, собственный голос доносится до него откуда-то издалека. И вот они остаются наедине.

— Приятно тебя видеть, — говорит Ева.

Джим смотрит на нее не отрываясь и думает: «Наверняка она могла найти другое слово вместо “приятно”». От своего отца он унаследовал любовь к точным деталям — как в языке, так и в искусстве. Джим хорошо помнит один воскресный полдень — ему тогда было лет семь, вряд ли больше. Отец позволил сыну подняться на чердак, где тот увидел картину: лесной пейзаж, утопающий в белизне.

— Смотри, — сказал отец. — Ты думаешь, снег белый, но это не так — он серебристый, серый, пурпурный. Смотри внимательнее. Ни одна снежинка не похожа на другую. Ты должен всегда пытаться показать вещи такими, какие они есть. Все остальное — чушь.

Лишь много лет спустя Джим понял, что имел в виду отец, но усвоил это твердо.

— Прости, — произносит Ева. Она, должно быть, догадалась, о чем он думает: всегда умела читать его мысли. — «Приятно» — неправильное слово. Такое же дурацкое, как «мило». Но тут сложно подобрать что-то получше.

Тогда она просто написала ему письмо. Джим думает, что какое-то время, наверное, ненавидел ее, вместе с тем желая найти слова, которые убедят Еву вернуться. Но притворяться сейчас, будто он испытывает прежнюю ненависть, было бессмысленно.

— Да, — отвечает он. — Сложно.

— Джим Тейлор!

Это Кац (Джим не может привыкнуть к его псевдониму), стройный, как тореадор, в черном костюме, с элегантно растрепанной прической.

— Вот так сюрприз! Ты как здесь оказался?

Джим протягивает ему руку.

— Я работаю помощником у одного скульптора. Его зовут Ричард Сейлз. Завтра в Музее современного искусства открывается его ретроспектива.

Кац поднимает бровь:

— Правда? Видел его работы. Очень интересно. Мы с Евой обязательно зайдем, если будет время.

Джим почти физически ощущает, как Дэвид, с лица которого не сходит доброжелательное выражение, пытается понять, что Тейлор здесь делает. Он всегда недолюбливал Каца, но до появления Евы не мог понять почему. Впоследствии у него было много времени, чтобы поразмышлять на эту тему; и Джим искал ответ единственным доступным ему способом — с помощью карандаша и бумаги, холста и красок. Он не рисовал самого Каца, только людей, похожих на него — с обаятельными жестокими лицами и невидящими глазами. Людей, которые выходили победителями в любой игре, не удосужившись даже изучить правила.

Джим вдруг понимает: все эти годы Ева считала, что он и не старался ее переубедить. Но это не так. Прочитав ее письмо, он много раз пытался ответить ей. Хотел объяснить, что она поступила неправильно, и все это не имеет значения; он будет любить ее и ребенка при любых обстоятельствах. Однако ни одно из этих писем Джим так и не отправил; просто не нашел в себе смелости. Прошло Рождество — и матери стало совсем плохо. Джим погрузился в ежедневную рутину — помочь ей встать, одеться, поесть. К началу нового семестра он чувствовал себя опустошенным, охваченным убаюкивающей апатией. Ева сделала свой выбор. И разве предоставить ей свободу — не есть высшее проявление любви?

Сейчас, когда она стоит перед ним, Джим осознает всю глубину своей ошибки. Он должен был найти ее. Обнять и не отпускать до тех пор, пока она не поймет. А сейчас не остается ничего другого, кроме как извиниться и сказать: «Мне пора». В дверях Джим оборачивается, но Евы уже нет. Он в одиночестве идет по коридору. И вдруг кто-то хватает его за руку и тянет в сторону. Это Ева. Она засовывает ему в карман записку и убегает. Оказавшись у выхода и дожидаясь, когда ему принесут пальто, Джим наконец достает листок. Большие черные буквы, написанные карандашом, смазаны. «Завтра. Публичная библиотека на Пятой авеню. В четыре».

— Гилберт опять притащил этого проклятого попугая, — говорит Фрэнк.

Ева, целиком погруженная в текст, раздумывает, какое слово здесь уместнее — «может быть» или «возможно», — и не поднимает головы от пишущей машинки.

— Да?

Фрэнк встает из-за стола и подходит к открытой двери.

— Ты разве не слышишь, как тот верещит?

Он высовывает голову в коридор:

— Гилберт! Утихомирь эту сволочь, пожалуйста!

Из кабинета напротив — его занимает Гилберт Джонс, редактор отдела некрологов, худой, сухощавый человек, который недавно начал приходить на работу со своим попугаем ара, — раздается тихий голос:

— Хорошо, хорошо, не надо так кричать.

Следом слышится глухой стук закрываемой двери.

— Так-то лучше.

Фрэнк, не присаживаясь, лезет в карман за сигаретами.

— Будешь?

Ева останавливает свой выбор на «возможно».

— Давай.

Как обычно, они устраиваются на подоконнике. Это неудобно, но Боб Мастерс, литературный редактор, с которым Ева и Фрэнк делят кабинет, не переносит запаха сигарет. День перевалил за половину; в тяжелом, липком воздухе висят привычные запахи жареного лука и переполненных мусорных баков. Их кабинет расположен в тыльной стороне здания редакции, и вид из окна — сплошные пожарные лестницы и вентиляционные шахты — не внушает восторга. Но преимущество места в том, что поблизости пролегает главная лестница — по крайней мере, это преимущество с точки зрения Фрэнка, который обожает слухи и старается держать дверь в коридор всегда открытой.

Каждый раз, когда мимо проходит пара секретарш, обмениваясь новостями и не понижая при этом голоса, он внимательно прислушивается. Таким образом Фрэнк, например, узнал, что Шейла Дьюхерст, старшая секретарша, спит с редактором, жена которого обо всем прекрасно осведомлена и, по сути, выдала им карт-бланш.