От братьев Люмьер до голливудских блокбастеров - Николай Львович Никулин

Впрочем, в странствия отправляет не любопытство и не фаустианское желание обрести истину, а судьба. Так вышло, что мать Уэллса умерла, когда ему было восемь лет. А это, как сказал бы бывалый психолог, серьезный звоночек: мама – это постоянство. Где теперь обрести к этому постоянству мотивацию?

Отец? Ни для кого не секрет, какими бывают отцы. Хорошо, когда они временами проявляют заботу. Ну а как она проявляется? Представим себе ветер, сильный и несущий погибель. А теперь представим, что этот ветер не тронул чей-то дом – то есть вообще оставил целым. Ни царапинки. Вот это забота! Поведение отца Уэллса можно было бы окрестить, используя совсем не случайное сравнение, ветреным. Причем не только в мире светского общения, но и путешествий.

В своей речи по случаю вручения награды американской киноакадемии «за достижения всей жизни» Орсон Уэллс так отметил главное педагогическое достижение своего отца: «Мой отец сказал однажды, что искусство получать награду – одна из примет цивилизованного человека. Вскоре он умер, оставив мое воспитание по этой части печально незавершенным».

Ситуация, когда, по словам будущего режиссера, «латынь вселяла тоску, а алгебра оказалась сильнее меня», подталкивала и к самообразованию, и к самодеятельности. Тут на помощь пришел как раз Шекспир. Достоинство английского драматурга в том, что он не замыкался в театральных доктринах и подражаниях каким-либо школам. Его пьесы по-детски резвы и грубы, но именно это и завораживает. В конечном счете, нет такого зрителя, в теле которого стыдливо не прятался бы ребенок. Поэтому спрос на пылкие чувства и кровавые убийства не угаснет никогда. Орсон с детства влюбился в Шекспира и многое знал наизусть. Конечно, едва ли в том возрасте он мог понять монолог Гамлета (по правде говоря, судя по многочисленным трактовкам, его трудно понять в любом возрасте), но ключ к Шекспиру не в смыслах, а в живом действии, живой силе. Ставить его пьесы в школьном театре для Орсона, как можно предположить, было сплошным удовольствием (во всяком случае, редко удается встретить режиссера, который, подобно асфальтоукладчику или дворнику, столь неохотно относился бы к своей работе и жаловался бы на принудительность труда).

Но по-настоящему – без скидок на возраст – ему удалось проявить себя лишь в Ирландии, куда занесли его прихотливые ветры судьбы. Ну на что мог надеяться там молодой человек, да еще и без гроша в кармане? Отец к тому моменту если и мог чем-то подсобить, то лишь опосредованно – в виде таинственных знаков с того света. Но Орсон никогда и не был привязан к дому, пресловутому семейному очагу, поэтому вести одинокую жизнь странника ему было не в новинку. Ирландия покоряла своими живописными пейзажами, и беспокойная душа художника льнула к этим красотам. Впрочем, как известно, сытый желудок бодрит фантазию, а Уэллсу в этом смысле было мало чем похвастаться. За деньгами он пришел в театр «Гейт». Так сталось, что в нем работал его знакомый, который согласился Орсону помочь.

Работу получить в любое время непросто. На какие только хитрости не приходится идти. «Вот, дорогой директор, перед вами известный бродвейский актер», – приблизительно так, если немного пофантазировать, звучало представление Уэллса. Поверил в это руководитель театра или нет, не так уж и важно. Главное – что он поверил в задиристого актера. А только так, откровенно говоря, в профессию попадают – не благодаря заслугам, а по воле слепого случая.

В Америку Уэллс вернулся уже лихим театралом и, разумеется, амбиции усмирять не собирался. Новая цель – попробовать себя в качестве режиссера.

Рядовому зрителю, редко покорявшему вершину Парнаса, может показаться, что театральный репертуар не отличается разнообразием. Хуже того, складывается превратное впечатление, что, кроме Шекспира, режиссеры просто ничего и не читают. На самом деле читают – и, видимо, поэтому выбирают Шекспира. Нет ничего прекраснее на свете, чем его пьесы об Отелло и Макбете.

Уэллс полюбил театр благодаря Шекспиру и в каком-то смысле в его творчестве видел самого себя, даже в толстом хвастуне Фальстафе. Например, действие «Юлия Цезаря» он перенес в современность, отказавшись одевать актеров в доморощенные тоги и лавровые венки. А действие «Макбета» так вообще перенес на Гаити, предоставив чернокожим актерам изображать шекспировские страсти. И это было не пресловутое épater le bourgeois – издевательство над мещанским вкусом, – а скорее ребячливое озорство. Он и в жизни таким был – абсолютно несерьезным, и непонятно, отдавал ли он в этом себе отчет. Во всяком случае, когда в 1938 году вместе со своей театральной труппой «Меркьюри-тиэтр» он поставил радиоспектакль «Война миров» (по знаменитому роману Герберта Уэллса) и тем самым испугал всю Америку, Орсон Уэллс сделал вид, что совершил это непреднамеренно. Думать о последствиях – отнюдь не прерогатива творческой личности. Кстати, Орсон и Герберт не являются ни родственниками, ни однофамильцами. У Орсона фамилия Welles, а у Герберта Wells.

Итак, что же могло напугать публику?

Уэллс читает возле микрофона: «Нам стало известно, что в начале ХХ века за нашим миром пристально следил разум, значительно превосходящий человеческий и тем не менее столь же смертный. Теперь мы знаем, что в то время, когда люди занимались своими делами, их исследовали и изучали…»

Дальше – крики, паника, включения с места событий, сообщения о том, что марсиане захватывают нашу планету.

Диктор: «Я говорю с крыши Дома радио в Нью-Йорке. Колокола, которые вы слышите, своим звоном предупреждают людей о необходимости покинуть город перед лицом надвигающейся опасности. В последние два часа, по примерным подсчетам, три миллиона человек вышли на дороги, ведущие к северному шоссе Хатчисон-Ривер, все еще открытому для автомобильного движения. Избегайте мостов на Лонг-Айленд… они безнадежно забиты. Все средства сообщения с побережьем Джерси закрылись десять минут назад. Защиты больше нет. Наша армия уничтожена… артиллерия, авиация – все погибло».

Ясное дело, режиссер всех напугал. Простодушные слушатели обиделись: кому приятно признаваться в своей трусости? Что до Уэллса, то он вполне бы мог сказать по-пушкински: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман…»

Впрочем, это был только первый шаг к известности, но уже такой нахальный, такой настырный. Специалистам по PR, очевидно, есть чему поучиться.

Вторым звездным выстрелом стал фильм «Гражданин Кейн». Казалось бы, первый его фильм – и уже какой! 25-летнему парню не пришлось ждать свойственной большим художникам посмертной славы: судьбе было угодно каприз одного человека отметить печатью гениальности. Однако же справедливости ради заметим, что до «Гражданина Кейна» был еще один фильм – шуточный, гротескный, издевательский, – под названием «Сердце века» (1934). В нем не было ни сценария, ни общей идеи, ни еще многого из того, что в обязательном порядке должно присутствовать в конечном продукте, как считают преподаватели киноинститутов. Но история искусства не любит глубокомысленных теоретиков, отправляя их на академическую кафедру дискутировать об истине.