Оператор моего настроения - Лана Муар

В карманах нет сигарет и кошелька, только ключи от квартиры и "Патриота" и две зажигалки. Я не знаю, что можно сделать и куда ехать, чтобы отмотать время назад и попробовать отговорить. Не соображаю почему она все рвет, ведь нас обоих тянет друг к другу. Тянет, блядь! Еля, мы же две половинки одного целого! Я чувствую это кожей, как и то, что без тебя сдохну. Сдохну, если больше не услышу твой голос и не увижу твои глаза. Зачем так?

В "Патрике" холодно, только я все сижу и жду непонятно чего. Как верный пес, смотрю на свет в окнах ее квартиры и рычу, когда к подъезду подъезжает "Прадо" и из него выходит тот, на кого меня променяли. Он взглядом обводит парковку, находит мои глаза и усмехается, поднимая букет, купленный для моей Ели.

— Убью! Только за то, что будешь дышать с ней одним воздухом, убью! — я рычу от бессилия что-либо изменить, а Боря с усмешкой скрывается в подъезде.

В клубе снова одни дрищи. Два-три удара и можно паковать тушку. Из тех, с кем можно вволю помахать кулаками — Гуря и охранники, но они игнорят мои наезды и сдают своему боссу раньше, чем я докопаюсь до кого-нибудь еще.

— Клей, ты, блядь, где пропадал? — Фил встряхивает меня за грудки и тащит за собой к лестнице, увидев мою разукрашенную рожу. — Кто на этот раз?

— Любитель посчитать риски.

— Лизу делили?

— Типа того.

— А она что?

— Сказала, что нихуя у нас с ней не будет. Я типа не вариант, а Боречка ее замуж зовёт. Вечером видел, как с цветами к ней припёрся. Весь на параде, сука, — усмехаюсь, а самому хочется выть в голос.

— Херово, братка. Нажремся?

— Нет. Я Еле пообещал не бухать, — останавливаюсь на подходе к студии и приваливаюсь спиной к стене. — Филыч, загрузи меня чем-нибудь. Хоть в магаз бегать отправляй по сто раз на дню за хуйней. Что угодно, братишка, лишь бы не думать.

— Настолько херово?

— Хуже, Филыч. Я сдохну без нее.

— Не ссы, братка, разрулим.

— Не в этот раз, Фил. Тут уже нихуя не разрулить.

Ли

Вилкой протыкаю половинку помидорки и откидываю ее на край тарелки. Следом вторую, третью, четвертую, пятую… Рокотов подскакивает со своего стула и лезет в холодильник за оставшимися в упаковке:

— Лиз, прости. Забыл.

— Борь, успокойся. Я просто не хочу помидоров. Да и какая в принципе разница?

— Точно не хочешь?

— Вообще есть не хочу, — оставляю тарелку с салатом, варю себе кофе и осторожно пробую его, чтобы не обжечь губы.

Не могу пить холодный или теплый в последние дни.

— Может, молока, Лиз?

— Спасибо, не надо, Борь.

С кружкой иду в комнату и, замотавшись в плед, выхожу на балкон, где открываю створку окна и достаю из пачки сигарету. Морозный воздух холодит лицо, а ветерок, играясь с кончиками моих волос, треплет выдыхаемый дым и уносит его куда-то далеко. Я скачу взглядом по крышам домов, кронам деревьев и стараюсь не смотреть вниз. Там, на газоне, перепаханное колесами снежное покрывало, от вида которого каждый раз к глазам подступают слезы. Глупый мальчишка с липким прозвищем не смог уйти, не оставив следа-напоминания, а они везде и повсюду. Царапают коготками сердце, бередят душу, выворачивая ее наизнанку раз за разом. Здесь следы от колес, на кухне почти исчезнувший, но всё ещё уловимый отголосок аромата его сигарет, и пачка, спрятанная мной в банке из-под муки, в спальне запах, насквозь пропитавший собой подушку и розы в вазе. Подаренные одним, но напоминающие другого. Его слова, его взгляд, его прикосновения и поцелуи. Первый, голодный, подчиняющий себе, и последний, умоляющий. Тру ладонью губы, смаргиваю и размазываю слезы — разревусь, снова разревусь, если не перестану о нем думать, — давлю окурок в пепельнице и нехотя возвращаюсь в тепло, где Рокотов собирается на работу. Идеально отглаженная рубашка, галстук, брюки, пиджак, запонки и неизменный выбор часов. До бесячки идеальный и выверенный ритуал утренних сборов.

— Тебя отвезти на маникюр? — спрашивает, поправляя узел галстука, а я отрицательно мотаю головой. — Сегодня в три?

— Да, — глухо отвечаю, стараясь не передернуть плечами на поцелуй в щеку.

— Не волнуйся так. Это просто анализы. Нам надо было давно записаться.

— Наверное, — киваю, а сама уже не уверена, что хочу ребенка от Рокотова.

Ловлю себя на мысли, что даже радуюсь тому, что за три года не смогла забеременеть, и ЭКО уже не кажется панацеей. Глупый мальчишка перелопатил все внутри меня, разметал спокойную жизнь, как снег колесами своего "Патриота", а мне теперь склеивать, собирать из кусков мнимое ощущение нормальности и зализывать шрамы.

— Хочешь сегодня подадим заявление?

— Боря, только не сегодня. Я и так вся на нервах.

— Как скажешь, Лиза. Тогда до трёх?

— Да, не опаздывай.

Я снова выдыхаю с облегчением, когда за Рокотовым закрывается дверь. Уже не в первый раз и скорее всего не в последний. Неужели теперь так будет каждое утро или все же что-то изменится? Во мне к нему. Рано или поздно привыкну, может даже, наоборот, начну грустить или расстраиваться, что он уходит. Или после родов станет не до этого? Там просто не будет времени замечать таких мелочей. Как-то ведь до Максима жили. Не без проблем, но у кого их нет? Уговариваю себя, что те же черри, разрезанные пополам, не тот повод, чтобы цепляться, а проявление заботы. Пусть раздражающей, но заботы. Сама ведь раскусываю помидорку, зацепив ее вилкой, и сколько раз обляпывалась соком не сосчитать. А Макс… Просто вспышка и ничего больше. Сама себе говорила, что на такого не поведусь, и повелась. Усмехнувшись, иду в душ, потом сушу волосы, собираюсь и еду в салон приводить в порядок обкромсанные ногти.

На парковке у "Lalale" сегодня немногим свободнее, чем всегда. "GLA" замирает рядом с ядерно-розовым "Купером", и я захожу в салон красоты, пытаясь угадать кому может принадлежать такая яркая машина. Мне хватает беглого взгляда — никто из присутствующих, кроме обладательницы ядерно-кислотных прядей, на подобном авто не поедет даже под угрозой смерти. Все, как и я, в стильных костюмах, разнящихся лишь цветом, но они не блещут вырвиглазностью, а девушка будто целенаправленно выбирает такую гамму, что для одежды, что для волос и маникюра.

— Елизавета Павловна, доброе утро, — Женечка, мой мастер и волшебник. Целует в обе щеки, потом ладонь и ахает, увидев с чем ему сегодня придется работать. — Кошмар! Елизавета Павловна, кошмар!

— Женечка, спокойствие. У тебя золотые руки, ты и не такое сможешь исправить, — улыбаюсь его панике и подобию появляющегося настроения.

— Такие ноготочки, — вздыхает он, чуть не плача. — Моя гордость. Елизавета Павловна, под корень-то зачем резали?