Любовное чтиво - Павел Басинский

…Он думает, что она так думает. Ему приятно так думать. Он боится женщин. Раньше он считал, что презирает. Но с возрастом понял, что просто боится…

У него жена и почти взрослый сын. У нее был любовник, который соблазнил ее несовершеннолетней. И она не понимала и не понимает до сих пор, что это она его соблазнила. «Все равно скотина», – мрачно говорит он себе.

В их сближении все идет как по писаному. Во всей делегации только они двое курящие. Во время пересадки в парижском терминале оба мечутся в поисках места для курения. Места, конечно, нет. «Какие мерзавцы», – говорит он, а сам мысленно благодарит Францию, запретившую курение в аэропорту как раз накануне их полета на Кубу. «Мерзавцы», – говорит она, глядя на него незавершенным взглядом. Ничто так не сближает, как общая болезнь. Они переходят на «ты». Когда девушка моложе тебя в два раза, годится тебе в дочери и сразу говорит тебе «ты», это может означать только две вещи. Либо она журналистская вошь, с которой нельзя иметь дело… Либо это судьба и они оба попали.

Уже там, в парижском терминале, он понимает, что попал. И она это тоже понимает. Он думает, что она это понимает. Он заметил победоносную улыбочку на ее губах и подумал: «Бедная девочка! Что-то она про нас воображает?» Ничто так не ловит мужчину в сеть, как ощущение его превосходства, которому женщина умеет подыграть.

В самолете по пути из Парижа в Гавану она дремлет, полузакрыв глаза. Он сто раз проходит между кресел якобы в туалет, чтобы увидеть ее лицо. В Гаване он будет ревностно отслеживать, не говорит ли она «ты» кому-то еще из мужчин. Она не говорит. Хотя, наверное, могла бы. Она из тех, на кого мужчины западают. Но она стесняется… Он так думает, что она стесняется.

«Слушай, – говорит она в Гаване в старом кафе на Старой площади, – наше поколение такое больное! Ты не представляешь, как много у нас старческих болячек!» – «Почему?» – вяло спрашивает он, вспоминая своего сына и прекрасно понимая, о чем она говорит. «Экология… образ жизни… я простужаюсь… меня укачивает… я должна принимать таблетки, от которых мне хочется спать». – «Ты много куришь», – говорит он и ловит себя на том, что то же самое постоянно говорит своему сыну. И еще вспоминает, как бегал за этой девочкой по терминалу, чтобы вместе отравиться никотином. Она и сейчас простужена и вдобавок натерла ногу. В гостинице он дает ей аспирин и пластырь. Он отдал бы несколько лет жизни и свои шесть книг, чтобы самому налепить этот пластырь на ее стертый палец. Но это будет перебор. Он понимает, что не палец волнует его. Он не хочет перебирать. Он боится что-то спугнуть, что-то испортить…

Его, авторитетного журналиста, поселяют в обычном номере. Ее, еще недавнюю студентку Литературного института, – в роскошном бунгало в райских кущах. О чем они там думают, эти организаторы! Наутро она говорит ему: «Слушай! Меня поселили в та-аком роско-о-шном доме!» Потом говорит: «Слушай! Твой аспирин мне та-ак помог! А я уже думала, что свалюсь».

В прелестной провинции Пинар-дель-Рио в придорожном кафе под пальмовой крышей певец-гитарист с комплекцией Демиса Руссоса тонким голосом поет грустную песню про команданте Че Гевару. Они сидят за общим столом рядом. Что это за песня, спрашивает он кого-то из делегации, кто понимает по-испански. Местный шлягер, презрительно говорят ему. Как она называется? «Hasta Siempre». Что это значит? «Всегда До». Всегда До?! «Всегда До Победы». Но почему «Всегда До»? Глупость какая…

Понимаешь, говорят ему, этот сумасшедший команданте так любил справедливость, так любил, что хотел взорвать весь мир. Выступая на международном форуме, он так и заявил: «Не может быть границ в борьбе с империализмом». В шестьдесят седьмом его замочили в Боливии, где он пытался свергнуть чужую власть. И вот бедные кубинцы до сих пор его оплакивают. Это плач по Че, понимаешь? Гребаный мир, который он хотел взорвать, стоит и стоит, а Че давно уже подох. Ты видел его последнюю фотографию? О, это известный снимок! Мертвый Че Гевара с открытым глазом, в котором отражается тот самый мир, который он мечтал взорвать.

Эта песня вонзается в его мозг как тонкая игла. Она начинает терзать его. Как заведенный он повторяет ее припев: «Команданте Че Гевара!» В городе с каждого грязного угла, с каждой витрины, обморочно закатив глаза к небу, пялится этот команданте, туристический бренд Гаваны. В какой-то момент журналиста охватывает ощущение некрофилии, разлитой в воздухе этого живого, прекрасного города с его дивным народом, бедным, простым и разговорчивым, но в то же время таким деликатным. «Зачем вы торгуете своим Че?» – спрашивает он по-английски уличного торговца майками. Тот не понимает или делает вид, что не понимает. «У нас в Москве на Арбате Лениным торгуют подонки», – говорит наш герой по-русски. И вдруг видит презрение в глазах торговца.

И тогда ему становится стыдно. Какое дело ему до этих бедных, гордых людей, ему, залетному писателю?

Она в восторге от Гаваны! Она счастлива, что ее начальник не смог полететь и на ее тусклом журналистском небосклоне сверкнула звездочка удачи. «Представляешь, – говорит, – меня больше никуда не пошлют. Не может же начальник снова заболеть?»

Он думает: как погано устроен мир. Сколько раз он летал, в скольких странах побывал! И везде он был не с ней, а с ее начальником. Который не может, сука, еще раз заболеть!

– Это ведь ты про Игумнова? – Вика опять вклинивается в мой рассказ, который явно ее тревожит, но она не может понять, чем именно. – Бедный-бедный ревнивый папик!

– Не выдумывай! Слушай дальше…

– Слушаю, сэр!

– …Она все время норовит отстать от группы. Он увязывается за ней. На глазах у всех, но это его не унижает. Вот если бы она сказала: «Зачем ты идешь за мной?» – он сгорел бы от стыда. Но она не скажет. Между ними все ясно. Было ясно еще в Москве.

О чем он говорит ей во время прогулок по Гаване, в этих старых café? Разумеется, он пудрит ей мозги. Он рассказывает о том, как много повидал, а он много повидал. О том, как в юности, в ее примерно возрасте, один ходил на Кавказ, чтобы в межсезонье взять перевал, который в прошлом году не одолели целой группой. Как облучился в заснеженном цирке, похожем на гигантскую космическую тарелку. Как трое суток валялся и бредил в пастушьем балагане, слыша жалобные женские голоса. И как очнулся совсем другим человеком, повзрослевшим и чуточку постаревшим.

Еще он рассказывает о любимой Индии и почему в Дели уже не встретишь священных коров. «Ты представляешь! Они обложили их налогом. И оказалось, что хотя коровы священные, но они кому-то принадлежат. Нищим людям, у которых нет денег на налог». И вдруг он сам впервые задумывается: куда же делись эти коровы? Сами сдохнуть они не могли, их и так ничем не кормили. Неужели зарезали? Индус, который режет священную корову… Бр-р! Это такая же гадость, как мертвый Че, которого продают туристам.

О, она умеет его слушать! Она еще не знает цену людям. Она не знает цену мужчинам, подобным ему. Однажды она обмолвилась: «Когда недавно я познакомилась со своим отцом…» Он не стал развивать эту тему. Это была граница, за которую он испугался перешагнуть. Просто струсил.