И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты - Алексей Чертков

Ил-2. «Аспидный»

Обломков самолёта из-за нагромождённых каменных глыб со стороны моря и сопок было не видно. Он аккурат угодил в естественный котлован, ставший братской могилой для бывалого экипажа. Только порывы ветра теребили разорванные алюминиевые листы обшивки лайнера, разнося по окрестностям дребезжащий металлический звук беды. Солнце клонилось к закату. Наступала особая полярная тишина. Васягин смог различить журчание ручейка и хлопот крыльев птиц, гнездившихся где-то неподалёку. Они покинули из-за грохота и пожара свои убежища и теперь возвращались обратно.

Холод. Пронизывающий всё человеческое естество холод доводил до исступления. Сознание Васягина застилала картина ужаса крушения и кровавого месива. Тело задеревенело. Рядом с ним тлел страшный костёр: то догорало разорванное на части тело второго пилота, вернее, нижняя часть туловища, пристёгнутая к сиденью привязными ремнями. Останки скелета командира корабля вперемежку с кусками обшивки и материи разбросало в разные стороны. Окрестные валуны были чёрными от сажи – то горело разлившееся авиационное топливо. Собрав остатки сил, Васягин придвинулся к кострищу и… сначала засунул свою перебитую руку в угли, ничего не почувствовав, потом здоровую. Запахло палёным человеческим мясом.

«Только бы не зря, только бы всё это не зря, – выстукивал молоточек в голове штурмана. – Только бы спастись. А может, не надо? Нет, надо. Надо жить. Для неё, для себя. Только бы все эти муки не зря…»

Таинственный молоточек в голове выстукивал стихотворные строки:

Я для тебя останусь жить,

Засовывая руки в пепел.

И только злой, холодный ветер

Швыряет мне его в лицо.

…Сколько прошло времени с момента крушения самолёта – неизвестно. Васягин уловил новые, незнакомые звуки, вернее, шорохи, непохожие на те, что чудились ему ранее. Он потянулся было к кобуре, но понял всю тщетность своей попытки – переломанная в нескольких местах рука даже не шевельнулась.

Абсолютно седой старик удобно пристроился на каменном уступе и мирно курил почерневшую от времени трубку. Нестерпимая боль в руке и ноге, едкий дым самосада вывели штурмана из забытья.

– Не шевелись, однако. Не нужно. Уцелел только ты. Мои сыновья вытащат тебя отседова. Они схоронят останки. Много крови потерял. Думали, не спасём.

Его неторопливая, отрывистая манера говорить внушала доверие.

Васягин хотел было поблагодарить своего спасителя, но сумел лишь пошевелить краешком губ. Этого старику оказалось достаточно. Он по-доброму улыбнулся, показав ровные, пожелтевшие от курева зубы. Сеточка глубоких морщин вокруг его глаз изобразила какой-то одной ей ведомый рисунок и стала ещё более выразительной.

– Не стану спрашивать тебя, куды и зачем летели. И почему не долетели.

Седой человек на секунду задумался, поглядел на гору и чуть погодя продолжил:

– Скажу, почему сами здеся оказалися. И чуть было под вашу железную птицу не угодили. А ты, сердешный, лежи, слушай. Тебе сейчас лежать надоть. Скажу не сказку – быль. Решай сам, верить али нет моей бывальщине. Но другого выхода, как не верить, у тебя, парень, нетути. Так вот. Повадились в наши края амреканцы. На подводной лодке. Сам видал. Говорят чудно, подарками иногда балуют. Образцы каменьев собирают. В стекляшки воду набирают и всё собранное внутрь чёрной рыбы уносят, железной. Такой вот странный коленкор образовалси.

Составил я надысь карту, где эти супостаты побывали. Крутятся они как раз рядом с ентим местом, куды и вас Бог занёс. А занёс он не случайно. Так разумею. Ладно-ладно, военная, так сказать, тайна, будь она…

Старик перекрестился и неожиданно продолжил:

– Ты большевик али как? Сочувствующий? Ах да! Отстал совсем! Коммунист! И во Всевышнего тогда не веришь. А ведь только он тебе, горемычному, и помог. Спас, несмотря на званье, партбилет и енто твоё к нему недоверье али отрицание. Ну да ладно, оставим ентот коленкор.

Штурман прикрыл глаза в знак согласия.

– А мне всё едино – что большевик, что анархист. Главное, чтоб не антихрист. – Старик ещё раз перекрестился. – Дальше скажу. Снарядился я с сыновьями маршрут их заморский проведать. Давеча ничего не нашли. А вчерась наткнулись на занятную дыру в скале. Она аккурат в море обращена. Железом толстым покрыта – не сковырнуть. Вокруг порода крепкая – не подлезть. Вот и сидим, кумекаем, что далее делать. И тута вдруг вы с неба свалились. Шибко шума много наделали. Так на сендухе не положено. Ей тишина по нутру. Но уж то не твоя вина. – Васягин вопросительно посмотрел на деда. – Чья вина, спрашиваешь ты? Не знаю. Только ведёт к ентому месту много земных и вот теперь и небесных дорог. И дороги енти сходятся именно здеся. Будь оно неладным! Людей жалко. Когда часть обломков ероплана вашего стали в море падать, тут-то мы и скумекали, что должон и морской путь в логово потаённое иметься. Будто кто-то путь указал, правда, ценой жестокой.

Человек существо разумное. Но, скажу тебе, не разумнее природы. Она, матушка, одна знат, когды горизонт раскрыть, а когды мороком его заволочить. Когды света солнечного добавить, а когды холодом дурь скопившуюся выморозить. У неё свои законы, пониманье. – Старик что-то достал из котомки, помял в руке, плюнул в ладонь несколько раз и засунул себе за щёку. – Ты вот в небе летал. Бога не встречал? Не встречал. А ангелов? Тоже не видывал. И чего летал, куды спешил? Кого искал? Те, кому тебе надобны, ведь все здеся, на земле. Где и ты в итоге оказался. Вот и весь коленкор.

Засунутый в рот мякиш мешал старику говорить. Но он продолжал свой монолог, склонившись над раненым лётчиком, лежащим на камнях, устланных оленьей шкурой. Речь его стала ещё более медленной, тихой, похожей на молитву посреди безмолвных скал и останков рухнувшего самолёта.

– Бог – он в душе, а не в небе. Не в Кремле. Не в Америке, будь она неладна. Кто станет равняться с ним – беда. А тем, кто преступит заповеди его, тяжелей вдвойне. На потомках скажется. Посему выходит, дорога человеку лишь одна дадена – познание самого себя. И кто чуткий, смышлёный, цельный, тота и осилит путь без ущерба для сородичей, никого не задевая, не обижая, не насильничая.

Память – она штука короткая. Жизнь человеческа и того короче. Сендуха и дело – вот что в итоге от всего остаётся. Незыблемым. Такой уж коленкор.

Перейдём к делу, собравшему нас, горемычных, в этом каменном месте… В неурочный час. Кого старым, кого сломанным, а кого полным сил, как сыновей моих. Знакомься: енто Петро, старшой, а енто Захар, младшой, значит, – указал он на подошедших парней. – Они знают, когда оттают мамонты. Вот какой коленкор!

Васягин поднял на старика удивлённые глаза. Тот выплюнул на широкий пожухлый лист кашицу изо рта, приложил получившийся пельмень на кровоточащую рану на голове лётчика, размазал, словно тесто, сверху повязал рваной тряпицей. Перекрестил.