Венский бал - Йозеф Хазлингер

Всерьез австрийскими делами мы занялись лишь после двух террористических актов: целью одного была штаб-квартира Организации стран – экспортеров нефти, второго – венская синагога. В обоих случаях мы использовали кинокадры, предоставленные австрийским телерадио. И Австрия снова исчезла из поля зрения нашей студии. До той поры, когда президентом избрали Курта Вальдхайма. Я, как мог, отбивался от командировки в Вену. Шеф уступил, только когда я сказал: «Не могу я дать объективную информацию о людях, которые, пожав плечами, выдали убийцам моих деда и бабку».

Сотрудница, поехавшая в Вену вместо меня, хоть и знала не больше десятка немецких слов, привезла в Лондон массу интересного материала. Было там и одно интервью с молодыми людьми, которые в знак протеста против Вальдхайма каждый день собирались вокруг какой-то деревянной лошадки. На мертвенно-сером ландшафте моего образа Вены появились живые краски. Еще больше, чем попытки воспротивиться грубой лакировке австрийского прошлого, меня поразил живописный фон этих кадров. Ярко раскрашенные барочные фасады, старинные кофейни в стиле модерн, уличные музыканты, рыночные палатки, обустроенные с южной торговой изобретательностью, а на переднем плане – бурление большого города, поток разноликих людей в самых пестрых одеждах. В репортаже моей коллеги не было и намека на одиозность, которую я всегда связывал с Веной.

Обдумывая предложение ЕТВ, я не стал советоваться с родителями. Я отлично представлял себе, во что бы это вылилось. Отец не преминул бы пригласить меня для беседы в библиотеку. Библиотека была его рабочим кабинетом. Там он великодушно разрешил бы мне закурить и заверил бы, что в конечном счете решать мне самому и он не хочет вмешиваться в мои дела. Он мог бы говорить о финансовой целесообразности и карьерном росте, используя это как отличный повод, чтобы снова рассказать мне о своих наблюдениях и выводах в отношении австрийского менталитета, но, пожалуй, воздержится. Мать, в которой после падения «железного занавеса» вновь пробудилась любовь к отечеству, возможно, предложила бы совместную поездку в Вену, что позволило бы ей увидеть ситуацию изнутри и, чем черт не шутит, навестить родную Прагу. Так или иначе, мне пришлось бы каждый день ожидать звонка от родителей. А отец как бы между прочим, не желая, конечно, влиять на мое решение, потчевал бы меня все новыми воспоминаниями и размышлениями о безднах австрийской души.

Если бы я решил посоветоваться с родителями, то, как мне тогда казалось, все больше отступал бы на задний план наиболее важный для меня вопрос: не повредит ли в конечном счете переход из столь почтенной организации, как Би-би-си, в процветающую частную фирму моей репутации успешного военного репортера. Я предощущал привкус грязного делячества и даже личной продажности, когда думал о том, как прервется репортаж о войне в Югославии и выражение скорбной серьезности сменится любезной улыбкой: «Через несколько минут мы покажем вам кадры с пострадавшей от бомбардировки деревней, оставайтесь с нами», – чтобы запустить ролики с лимонадами и прокладками. Нет, не Вена была моей проблемой. И хотя я до сих пор удачно уклонялся от поездки, ситуация в Центральной Европе складывалась так, что Вену уже нельзя было обойти стороной. Журналисты всего мира поспешали в столицу Австрии, как на запасной плацдарм для освещения событий в Югославии. Даже если бы я расстался с Би-би-си, приняв новое предложение, рано или поздно я с двадцатью алюминиевыми чемоданами оказался бы в венском аэропорту. С тех пор как сербы и хорваты что ни день вступали в новые вооруженные конфликты, мне и так уже не давала покоя мысль, что в Югославии не один год идет война, которую я мог проворонить по собственной воле. По всем понятиям журналистской этики, я просто должен был отправиться в Вену, не считаясь с семейными преданиями об этом городе.

В те дни я часто обсуждал с коллегами будущность частных каналов. На сей счет ни у кого не было никаких сомнений. Частное телевидение давно задавало тон, и мы, дабы сохранить свою вещательную квоту, вынуждены были подстраиваться под его правила. В нашей студии стояли два телевизора, почти круглосуточно передававшие две разные программы. Первая – информационный канал Си-эн-эн (Cable News Network), вторая – ЕТВ (Европейское телевидение). Телетекст Би-би-си прежде всего был сориентирован на частное вещание. Впоследствии мне стало казаться, что мое решение созрело уже давно и я лишь искал поддержки и понимания коллег, прежде чем расстаться с ними.

Если кто-то и мог удержать меня в последний момент от переезда в Вену, то это был Фред. Единственное условие, которое я поставил ЕТВ, заключалось в том, чтобы Фред вошел в мою команду в качестве ассистента оператора. Обошлось без всяких уговоров. В то время Фред лечился в частной лондонской клинике для наркозависимых. Курс стоил немалых денег. Вероятность рецидивов, по данным больницы, составляла 28 %, это, бесспорно, хороший показатель, но в случае с Фредом надеяться на скорый успех не приходилось даже в этой клинике. Я навещал его каждый вечер. Иногда, правда довольно редко, Фред выглядел совершенно уравновешенным человеком. Он рассказывал мне о двух женщинах-психотерапевтах, проводивших ежедневные сеансы с его группой. Одна ему нравилась, другую он ненавидел. Он заводил разговор об особенностях фильмов, которые видел по телевизору. Фред гордился тем, что ему до сих пор удавалось отказываться от всех вариантов сыроедения, поэтому надо было ежедневно подкармливаться витаминами. Он опасался вредоносных лучей, которые губили всю живую природу. По-прежнему выкуривал одну сигарету за другой. Но это были те хорошие дни, когда ему шли на пользу наркозаменители и успокаивающие средства.

Чаще всего я заставал его в состоянии глубокой подавленности. Он лежал в теннисных туфлях, повсюду был рассыпан пепел сигарет. Он вскакивал, смотрел на меня из какого-то жуткого далека и требовал, чтобы и немедленно уходил: здесь мне угрожает большая опасность. Его изводило навязчивое видение: Он узник концлагеря и сидит под колпаком на толстого непробиваемого стекла, через которое его обрабатывают немилосердно сильным излучением. Иногда он принимал меня за сообщника охранников, облаченных в халаты врачей, за участника заговора против него. Руки у Фреда судорожно вздрагивали. Я был не в силах видеть его страдания и все больше сомневался в успехе терапии.

Изредка удавалось поговорить с ним об этом. Однажды он разревелся, решив, что положение его отчаянно безнадежно. Говорил, что уже не выкарабкается. Потом побежал в туалет, и его вырвало. Врачи, напротив, старались ободрить меня. Его случай, как было установлено, требует определенной настойчивости в подходе к пациенту, поскольку при снижении дозы психопатические явления моментально возобновятся, однако в сравнении с другими больными его дела вовсе не так уж плохи. Методичная, оптимально дозированная наркологическая терапия при одновременных усилиях психиатров выправит его и физически, и душевно. Надо лишь запастись терпением.

Шло время, практически все заработанные деньги я переводил в клинику, и, похоже, действительно наступило выздоровление. Хороших дней становилось все больше. И однажды вечером я услышал музыку, доносившуюся из палаты Фреда. Я постучал. Ответа не было. Когда я открыл дверь, меня обдало запахом расплавленного пластика. Платяной шкаф был придвинут к окну. Фред сидел на полу и прожигал сигаретой дырки в ковровом покрытии. Я подошел поближе. Он этого не заметил или не обратил на меня внимания. Я посмотрел на дырки. Они складывались в незавершенную свастику. Когда я выключил музыку, он, странно подергиваясь, как-то рывками поднял голову и усмехнулся: