Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК - Герман Романов

— А если одна машина будет? Языка-то взять нужно!

— Нужно, Леша, очень нужно. А потому мы в доме затаимся и авто к лебедке пропустим. Там больше трех-четырех чекистов не будет. Сбросить в шахту с десяток трупов как раз хватит. Да и у машины, судя по всему, грузоподъемность малая, с полуторку. Максимум в две с половиной тонны, если небольшой допуск набросить.

— Это почему ты так считаешь, Федотыч?

— По трупам в шахте. У них разная степень разложения, как бы слоями лежат, по десятку или дюжине в каждом. Столько на машину и загрузишь, да для охраны места останутся. Так что силы равные будут, надо только заранее главаря определить и взять, а остальных кончить на месте. Желательно без шума, мало ли что.

— Это как же без шума-то у нас выйдет? Их, даже если одну машину взять, четверо будет, а то и пятеро. А если две машины будет? — с нескрываемым скептицизмом в голосе сказал Попович. — Ножами резать?

— Про две машины вопрос решен! — отрезал Фомин. — Порежем всех из пулеметов. Кто уцелеет того и допросим. Если машина будет одна… Путт, ты в зеленом ящичке стволы обиходил?

— Обижаете, герр оберстлейтенант. Сразу же. Вон, в уголочке стоит, нас дожидается. — Путт легко поднялся с ящика, принес деревянную коробку и открыл крышку.

— Тьфу ты! — только и сплюнул на пол Фомин, глядя на вытянувшегося по стойке смирно Путта. — Клоун!

Попович, раздираемый любопытством, склонился над содержимым. Три пистолета он узнал сразу — немецкие парабеллумы отсвечивали смазанными стволами рядышком с запасными обоймами. Только необычные они были — мушка отсутствовала, зато конец ствола был превращен нарезкой в некое подобие болта.

Рядышком с пистолетами лежали черные толстые цилиндрики непонятного предназначения. На самом дне коробки были плотно уложены картонные пачечки патронов, по 16 штук каждая, о чем Попович хорошо знал. Ровно на две обоймы шла такая пачка, которых было в ящичке не менее трех десятков.

Путт молча взял один из цилиндров, быстро навинтил его на ствол, дослал патрон в ствол и тут же, наведя пистолет на печку, нажал на курок. В комнате будто кто-то невидимый тихо хлопнул в ладоши, кисловато запахло сгоревшим порохом. Однако стоявший торчком кирпич, на боку которого взлетели искры, опрокинулся и упал с печки.

— Надо же, нет вспышки и почти без звука, — удивленно пробормотал Попович. — Придумают же, хоть бы на что-то хорошее мысль направили. И как называют сей цилиндр?

— Глушитель, ибо звуки выстрела глушит. Когда пороховые газы из ствола вылетают, то потому-то и грохот. А здесь они в цилиндр заходят, оттого он таким толстым и сделан. Правда, за отсутствие звука платить приходится — бьет недалеко. Да и стрелять неудобно — глушитель ствол к низу тянет, а потому привычку вырабатывать надо. Возьми да стрельни по второму кирпичу для пробы.

Попович взял парабеллум, покачал его в руке и выстрелил в кирпич. Тот рассыпался на глазах — треснутый был от времени и страсти человека к разрушению.

— Отличная все же штука этот немецкий глушитель, — веселым голосом констатировал Попович и повернулся к Путту. — Значит, из них чекистов на тот свет отправлять будем?

— Ага, — безмятежно отозвался гауптман и покосился на Фомина. — Как дело-то делать будем, Федотыч?

— Они под утро явятся, не раньше и не позже. Будем ждать до упора — если не сегодня, так завтра, а если не завтра, так послезавтра. Но они обязательно в ближайшие дни приедут.

— Почему ты так считаешь?

— Убийц всегда на место преступления тянет, — с ненавистью проскрежетал зубами Фомин. — К тому же не в их правилах такое оставлять почти открыто и концы своих преступлений не прятать. Шахту эту они должны будут взорвать, ведь рудник не охраняется. А вот почему они здесь караул не поставили, непонятно.

— Людишек надежных маловато?

— Может быть, и так, Путт. А может быть, уверены в своей безнаказанности да и держат эту округу под своим контролем. Не знаю и гадать не буду. Приедут, нужно брать языка и допрашивать. Ты с этим делом уже сталкивался, герр гауптман! Вот тебе и карты в руки, составляй диспозицию!

Путт поскреб щетинистый подбородок и надолго задумался, спокойно смоля папиросу. Попович с Фоминым не нарушали размышлений капитана, а стали накрывать на стол, расставляя железные миски на покрытом полотенцем ящике и поставив чайник на примус.

— Я со Шмайсером на пригорке засяду, и, если машина будет одна, мы их сами возьмем, не в первый раз. Вам в доме находиться, с пулеметами, и, если что, режьте все, что будет двигаться. Но до того молчок, пока мы сигнал не подадим либо крикнем, либо филином заухаем. Годится?

— Годится! Только на землю падайте, когда из пулеметов начнем стрелять. И еще одно — живьем бери главного и еще кого-нибудь, мало ли что. Очень тебя об этом прошу.

— Понимаю. Будут тебе языки, Федотыч, обещаю. Пару возьмем, но остальных порежем. Шмайсер до сих пор малость не в себе от этой штольни, и удерживать его бесполезно. Только я бушлатики все с собой возьму, а то на голой земле предстоит спать, а мне моя задница, — он и впрямь похлопал по пятой точке, — дорога. А так мы с ним по очереди ночку в тепле проведем.

— По рукам, герр гауптман. А теперь давайте пищу вкушать, да на ночь располагаться надо.

Фомин встал, перекрестился и стал читать «Отче наш». Попович ему вторил, а вот Путт молчал, но под конец молитвы осенил себя крестом. И это не было наигранностью — за два года «локотской мясорубки» и Путт, и Шмайсер постоянно посещали церковь, а последний стал часто ходить на исповедь. Жалко было только батюшку Алексия — тот после первой такой исповеди осунулся, а на его лице перестала появляться улыбка.

На войне люди часто прибегают к религии, ибо не в силах человеческому разуму и психике в кровавом безумии устоять. Ломались даже коммунисты, тайком нося крест на груди и уповая на помощь Всевышнего.

И не редкостью были такие письма с фронта — «Мама, я вступил в партию, помолись за меня». Эти письма писали люди, отстаивавшие свое отечество от врага, а что же тогда сказать о тех, кто сомневался в своей правоте, в своем выборе, или преступил клятву. И тем более о тех, кто утолял свою злобу, кто полностью погряз в кровавом безумии…

Гречневая каша Поповичу удалась как никогда, а с единственной оставшейся банкой консервированных сосисок она пошла просто на «ура».

Ели молча, обжигаясь и дуя на ложки. Затем неторопливо пили чай, медленно курили и молчали. Да и говорить-то по большому счету было незачем, и так все, что было нужно, уже обсудили и приняли решение.

Потом Путт поднялся, кивнул и, забрав бушлаты, легко выпрыгнул в окно. Тем же путем отправился и Попович, прихватив завернутый в полотенце котелок с горячей кашей, жестяную кружку и чайник для Шмайсера, который вызвался быть несменяемым часовым. А потому Попович просто таскал ему пищу, подменяя на полчаса времени. Но сейчас он вернулся быстро, ведь его заменил там в этот раз Путт.