Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл

– Что?

– Тебе было страшно, когда кит тебя проглотил?

– Он не меня проглотил, а Иону. У нас просто похожие имена.

– Хорошо, – говорит она.

Небо сияет. Когда Милли встает, солнце рисует вокруг ее головы золотую корону лучей.

– Хочешь, я тебе кое-что покажу?

Она достает из кармана маленький деревянный пресс для гербария. Ее грязные пальцы бережно и усердно раскручивают металлические болты. Она показывает Джоне промокательную бумагу, на которой некоторые цветы аккуратно спрессованы, а некоторые искалечены безнадежно. От пресса пахнет бумажной прелью: мертвое дерево заключает в себе мертвые лепестки.

Пока Джона любуется страничкой с незабудками, Милли расчесывает комариный укус у себя на ноге, потом плюхается на траву и делает «мостик».

– Ты так умеешь?

Джона озирается по сторонам:

– Где твой папа?

– Работает. В Пальмовом доме.

Джона мысленно перебирает все пункты из школьной памятки по безопасности жизнедеятельности и решает остаться с Милли. Он ложится на траву, неловко выгибает спину и запрокидывает голову, глядя на мир вверх ногами.

– Трава смеется, – говорит Милли. – Ты видишь?

Травинки подрагивают на ветру. Джона видит божью коровку, потом замечает кляксу гусиного помета у себя на локте. Милли начинает петь, и у Джоны темнеет в глазах от мысли, что у их с Одри дочки могла бы быть точно такая же, унаследованная от мамы щербинка между передними зубами.

Слезы застилают глаза. Джона не знает, как горевать по их трем нерожденным детям – и по ребенку, который мог бы родиться, но уже не родится, – и его вдруг накрывает волной удушающей темноты, как будто его проглотила большая рыба. Одри нет и не будет уже никогда.

Милли резко садится, как будто хочет вскочить на ноги.

– Там дядя птичник.

Джона приподнимается на локте и видит у озера старика с красным пластмассовым ведром в руках. Старик громко свистит, и этот свист режет по ушам Джоны. Стирая с рукава гусиный помет, он смотрит туда, куда устремлено его сердце.

– Мне надо идти. – Он кивает в сторону озера. – Ты не хочешь пойти поболтать со своим другом?

– С дядей птичником? Он сейчас занят.

– Ясно. – Джоне хочется побыть одному, посидеть в тишине на скамейке Одри. – Я уже ухожу, так что…

– Было приятно с тобой познакомиться.

– Да. Ну, ладно… Пока.

Отойдя на пару шагов, он оборачивается и видит, что девочка уже бежит в сторону Пальмового дома. Птицы собираются на кормежку. Только цапля спокойно стоит в камышах. Все остальные галдят, хлопают крыльями. Небо полнится птичьими криками.

Милли пытается рассмешить Гарри. Она корчит рожи, шевелит пальцами, просунув их сквозь решетку ворот Виктории.

– Милли, солнышко, я тебе столько раз говорил, что нельзя разговаривать с незнакомыми людьми. Ты даже не представляешь, что может случиться. Не надо так делать, поверь мне.

Она переходит на ту сторону улицы, делая вид, что не слышит.

На углу стоит фургончик с мороженым. Гарри замирает на месте, увидев мальчика на скейтборде. Внутри все сжимается. Милли тоже останавливается, вся – сплошная застенчивость и влюбленность. Они оба слушают ритм колес, катящихся по тротуару. Этот мальчик приходит сюда каждый день и подолгу катается на скейтборде, словно тянет время, откладывая тот момент, когда надо будет идти домой и садиться за уроки. Капюшон низко надвинут на лоб, прохожие не видят глаз Джеймса Хопкинса, но Гарри знает, что отпечаталось у него на сетчатке: миг, утонувший в визге шин по асфальту, лицо Одри за долю секунды до того, как ее голова ударилась о лобовое стекло. Мальчик гоняет на скейтборде как сумасшедший, и Гарри хочется, чтобы он подошел к Милли и рассказал, что такое отдача от столкновений. Но, устав от того, что ее опять не замечают, Милли плетется прочь.

В Кью-Виллидж есть магазин здорового питания, книжный магазинчик, мясная лавка и рыбный рынок. Люди покупают открытки, едят на открытых верандах ресторанчиков и кафе. Гарри догоняет Милли, когда к станции подходит поезд из Восточного Лондона.

– Солнышко, послушай меня. Нельзя разговаривать с незнакомцами.

– Это знакомый. Его зовут Джона.

– Милли, он…

– Грустный и одинокий. Ему нужен друг. И у него было время со мной поболтать. У того мальчика на скейтборде никогда времени нет, и у смотрителя птиц тоже нет. Пожалуйста, папа…

– Сколько раз я тебе говорил? Не называй меня так.

Толпы туристов приливают и отливают, как волны, испещренные мусором. Женщина в ярко-голубом платье пробирается сквозь толпу, словно сквозь густой смог.

Милли дергает Гарри за рукав.

– Смотри! Мы ее видели раньше.

– Когда?

– С Джоной.

Летящий голубой шелк обрисовывает фигуру женщины, ее тело – как приглашение. Гарри отводит глаза.

– Но, может быть, я ее видела и до того. И еще до того.

– Ты уверена, солнышко?

– Я не помню. – Ее лицо озаряется улыбкой. – Я спрошу у Джоны!

– Не смей!

Голос Гарри – как резкий удар. Он тут же жалеет об этом и гладит Милли по руке. Его сердце сжимается от предчувствия больших перемен: словно что-то сдвинулось в мире, и последствия уже проявляются, словно есть некий импульс событий, который Гарри не в силах постичь, и Господи Боже, какое красивое платье. Насыщенный голубой цвет контрастирует с темными волосами молодой женщины, черными как вороново крыло. Отвлекшись на яркий шелк, Гарри не сразу сообразил, что Джона, наверное, уже добрался до «своего» места на озере. Возможно, он уже заметил, что красное дерево – немного другого оттенка, спинка скамьи – чуть ниже. Возможно, он уже видел табличку.

* * *

Я здесь чужая. Так думает Хлоя, стоя перед коваными воротами в сады Кью. Вокруг все знакомо, но странно и непонятно – непереводимо, – как будто она перенеслась в центр Гонконга, смотрит на мигающие рекламные щиты и не понимает ни слова. Мир непостижимых символов.

Вот ее любовное письмо. Оно составлено не из слов. Это платье, которое она надела специально, чтобы он увидел, как оно падает на пол. Позже он расстегнет молнию у нее на спине, спустит бретельки с плеч, и шелк стечет к ее ногам. Это платье всегда имеет успех, неизменно. Если бы ткань могла говорить, она рассказала бы много всего: многочисленные приключения голубого платья.

Она вспоминает субботнее утро, когда Джона напевал Боуи себе под нос. Просыпайся, сонная тетеря. Вставай, одевайся. Встряхни постель. Растрогавшись, Хлоя присоединилась к нему. Она дразнила его, подстрекала петь громче, пока он не уселся за пианино и не принялся остервенело колотить по клавишам. Она кружилась по комнате и пела: «Мне нет места, тебе нет веселья». И Джона пел во весь голос. Они подняли такой шум, что соседи стучали в стену.