Солоневич - Константин Сапожников

В начале 1928 года санчасть Соловецкого лагеря направила Солоневича в Ленинград (без конвоя!) «для обследования прогрессирующего заболевания глаз и прохождения специального лечения в тюремной больнице им. Гааза». Врачи подтвердили, что зрение у Солоневича резко ухудшилось и что есть угроза наступления полной слепоты. Специалисты указали на необходимость срочной «перемены климата» для пациента. Коллегия к рекомендации прислушалась: 14 мая 1928 года Солоневич был переведён в «административную ссылку» в Сибирь.

Полномочный представитель ОГПУ в Новосибирске Л. М. Заковский распорядился трудоустроить Бориса в общество «Динамо» в Томске. Однако окончательное решение по Солоневичу принял нарком Ягода. Он запомнил мускулистого спортсмена на каком-то из ведомственных соревнований и резонно решил, что «этот Геракл» должен и впредь поддерживать спортивный престиж «Динамо». Заместитель начальника Томского отдела ОГПУ В. Я. Шешкен тут же дал указание об устройстве Бориса тренером.

До 1930 года Борис Солоневич трудился под опекой чекистов на спортивной ниве в Томске, где написал ещё одну «подневольную» научную работу на тему «Анализ болезней сотрудников ГПУ под углом зрения работы „Динамо“». В Центральном совете спортобщества его труд был признан актуальным и своевременным. Забота ссыльного о здоровье чекистов тем более выглядела трогательно. Вскоре Борис был вознаграждён. В связи с новым «ухудшением зрения и обострением малярии» врачебная комиссия ПП ОГПУ Сибирского края вынесла заключение, что континентальный климат является для ссыльного «гибельным». После всех необходимых согласований и визирований Борис купил плацкартный билет до Москвы и весной 1930 года покинул Томск. До определения места «высылки» он работал инструктором физкультуры в Люберецкой трудколонии. Несколько раз встретился на «полуконспиративной основе» с Иваном. Им было о чём поговорить.

В книге «ГПУ и молодёжь» Борис изложил содержание бесед с братом «в милой Салтыковке» как один-единственный разговор осенью 1930 года. Борис уточнил для читателей, что очутился в Салтыковке проездом, «следуя из ссылки в высылку: из Сибири — в город Орёл». После четырёх лет разлуки он рассказал брату «о своих приключениях и переживаниях», которые были, по словам Бориса, «и смешными, и трагичными, и трогательными, и страшными».

Иван внимательно, с сочувствием слушал, курил, иногда покачивал головой, словно находя в словах брата отзвук своих сокровенных, вновь и вновь подтверждаемых размышлений. Иван дал Борису возможность высказаться до конца, не перебивая, не комментируя услышанного.

— Ну и к какому ты выводу пришёл после всего этого? — неожиданно спросил он Бориса[37].

— О чём это?

— Да вот, о советской действительности?

— Да какой же может быть иной, кроме самого пессимистического!

— Ну, слава богу — значит, и твой оптимизм дал наконец трещину.

— Ну, уж сразу и трещину… Оптимизм — это не политический анализ, а, так сказать, точка зрения на мир. Но вот насчёт «новой жизни» и соцстроительства — последние надежды действительно ушли бесповоротно… Нашей русской молодёжи нет места в этой стране.

— Только вашей, как ты говоришь, непокорной молодёжи нет места? А другим — мирно и сладко живётся? Неужели, по-твоему, кто-нибудь выиграл во всей этой идиотской истории, именуемой пролетарской революцией?

— Ну, чекисты по крайней мере выиграли.

— Во всяком государстве есть палачи, и им, как правило, сытно живётся. И той сволочи, на которой держится советская власть и для которой жизнь и слёзы человеческие — песок под ногами, — им тоже кое-как живётся!.. И вот собралась такая шайка ни перед чем не останавливающихся людей, связала каждого взаимной порукой пролитой вместе крови и творит эксперименты…

— Так что же, по-твоему, перебить эту сволочь?

— Поздно уже. Надо было раньше… Да не сумели. Сперва деликатничали, а потом не так взялись за борьбу. А теперь уже поздно — аппарат власти в их руках. Мы голыми руками ничего не сделаем.

— Так что же: faire bonne mine à mauvais jeu?[38]

— Ну, это уже к чёрту! А выход, по моему мнению, простой — если тебе, как ты сам говоришь, нет места в этой стране, давай уйдём в другую!

— Драпать за границу?

— Ну, конечно… Не гнить же здесь, бессильно сжимая кулаки, и ещё притворяться «энтузиастом социалистической стройки»… Вот, возьми — сколько хороших ребят хотело быть полезными стране… Этак по-хорошему. Вот и скауты, и соколы — да мало ли кто ещё хотел быть просто русским, просто полезным России. Но ведь как ни работай, всё равно всё это идёт на пользу мировой революции и советской шайке…

И ещё один вывод сделал Иван о перспективах жизни в СССР — своих, Бориса, всех, кто принадлежал к «клану Солоневичей»: «А здесь — мы на учёте, и на плохом учёте. Помочь им (России и русскому народу. — К. С.) здесь уже ничем не можем. Эта иллюзия лопнула. Нам в советских условиях можно теперь быть либо рабами, либо погонщиками рабов. Третьего не дано. А мы ни для того, ни для другого не приспособлены».

Возможно, Иван затеял этот разговор преждевременно. Даже после Соловков и сибирской ссылки Борис был настроен к советской власти примирительно: он спешил к семье, хотел забыть, выбросить из головы лагерные воспоминания, приспособиться к новой жизни, которую он прежде видел, по его словам, «только с оборотной стороны, со стороны изнанки». Должна же быть у неё какая-то другая сторона, лояльная, человечная, дающая право на жизнь без страха после того, как «ошибки прошлого» были искуплены годами неволи. «Дай толком оглядеться да очухаться», — сказал Борис на прощание брату. Он был прав, откладывая решение, потому что принимать его нужно было не в одиночку, «с индивидуальной точки зрения», а вместе с Ириной, «Ладой-Снегурочкой»…

Местом ссылки для Бориса был определён «тихий богоспасаемый» город Орёл. Два-три месяца Борис работал тренером в спортивном клубе, потом заведующим фотолабораторией в отделе технической пропаганды на железной дороге. В задачи отдела входила популяризация передовых идей модернизации транспорта, введения НОТ, ознакомления рабочих с новыми технологиями на «железке». Оформленные Борисом наглядные пособия пользовались успехом у начальства. Чтобы идти в ногу с прогрессом, Борису приходилось много читать по предмету пропаганды, ездить по области, фотографировать, переводить снимки на диапозитивы. Попутно Борис подрабатывал инструктором физкультуры на железнодорожном узле, руководил районной световой газетой, был внештатным сотрудником газет «Гудок», «Орловская правда», «Рельсы гудят», а также журнала «Физкультура и спорт».

Очень быстро Борис стал популярной фигурой в городе: его узнавали по энергичной походке, разлетающейся непокорной шевелюре, очкам, а также неизменным бушлату и тельняшке, которые он носил не столько из-за романтической преданности морю, сколько в силу практичности этой одежды. Через плечо — на ремне — фотоаппарат или чертёжная «труба», в которой Борис хранил очередные шедевры наглядной агитации.