Опосредованно - Алексей Сальников

И Лена в глазах бабушки становилась постепенно далеко не безгрешной, оказывается: бабушка считала, что Лена чем-то упарывается. Вместо того чтобы спросить прямо, она ждала, когда Лена уснет, и проверяла ее вены, карманы, сумочку, обыскивала декоративные жестяные банки для приправ, из которых занятыми всегда были только емкости с надписями «Сахар», «Соль», «Перец». Стишки исключались, потому что бабушка считала Лену бездарной во всём и не имеющей художественного и какого-либо другого вкуса («Ты вспомни, что за кофту с пуговицами ты в школу таскала»). Так что неизвестно, до чего дошли бы отношения в доме, протяни бабуля еще год-два.

Мама собиралась начать жизнь с другим человеком, который бы совсем не напоминал ей о прошлом, вообще никак, поэтому она решила на время дистанцироваться от последнего обломка ее старой семьи в лице Лены. «Нам нужно пожить отдельно, может, позже отойду от этого привкуса, а сейчас, извини, не могу, не могу», – сказала мама.

Кажется, она пыталась задеть Лену этими злыми словами, будто Лена шла прицепом к бабушке, к другим неприятностям, сама с рождения сознательно портила маме все. Однако Ленино изумление маминой неожиданной речью и потом пересиливало все остальные чувства, пока не заместилось то и дело возникающим желанием посадить дочерей и мужа напротив, высказать им все, что она думает о всей их жизни на самом деле.

На знакомство с родителями будущего мужа Лена, так уж получилось, пришла под остатками сильного ривера, который помог и спокойно доработать неделю, и провести собрание; Лене показалось, что стишок выручил и тут, поскольку суета родителей, шутки почти свекра про семеро по лавкам Лену могли слегка задеть, это как-то отразилось бы на ее лице, не очень хорошо бы вышло.

Шутки, впрочем, задевали ее не сильно, гораздо неудобнее были вопросы, как она оказалась в Екатеринбурге, почему переехала, неужели школы там не так хороши, чтобы Лена могла учить там детей, зачем было тратить деньги на обмен с доплатой и переезжать на окраину. Задавались вопросы из чистого любопытства, совершенно безобидным тоном (не специально безобидным, а и правда без двойного дна), было видно, что Лена родителям благоверного понравилась, им просто интересно было узнать о ней побольше, чтобы подкрепить первое впечатление. И Лене родители жениха стали симпатичны с первого взгляда, было в их доме что-то светлое, не было лишнего хлама по углам, не стояли на шкафу коробки из-под бытовой техники, подоконники были без цветов. Не заметила Лена полки с книгами, впрочем, висеть или стоять эта полка могла и в другой какой-нибудь комнате. Сразу было видно, что это не Ленина дикая семья, по крайней мере не такая дикая – без внутреннего напряжения, выражающегося шутками дрожащим от сдерживаемой, внезапно подкатывающей ненависти голосом.

Разумеется, Лена не могла рассказать всей правды. Что устала от здоровающихся с ней дворовых пьяниц, от их почему-то виноватого вида, факт знакомства с несколькими из них почему-то стал угнетать больше, чем она ожидала. Она с удивленной злостью отмечала, что они не забывают, что Лена с ними знакома. Устала здороваться с участковым, который всегда приветливо кивал; приветливо здоровался с ней и его сын, вроде, и не глядевший в ее сторону, когда Лена была у них в гостях. Жена участкового так и вовсе долгом своим считала расспрашивать Лену об ее делах и делиться рассказами о делах собственных, может быть, вещала она всегда одно и то же, Лена не знала, стоило жене участкового заговорить – внимание отказывало Лене, почти сразу превращало слова женщины в ровный шум, доносившийся как бы из-под воды. Докучливая болтовня женщины в принципе была переносима, а вот при виде участкового и его сына, будто рифмовавшихся со Снаружем и Славой, Лена чувствовала тоску, похожую на мерный ход винта Архимеда где-то в районе солнечного сплетения.

Родителям жениха она сказала, что захотела жить в большом городе. Была это отчасти правда. Родители рассмеялись, потому как оказалось, что за пределы района не вылезали они уже лет пять, а если и выбирались – то лишь на дачку. «А тут, сама видишь. Я в Тагиле бывал, – сказал будущий свекр, – те же домики желтой краской покрашенные. Трамвайчики бегают, даже несколько мест есть, где может показаться, что к вам на Уралвагонзавод едешь: та же зелень, заборы какие-то деревянные».

Соврать насчет того, что у нее будто бы уже нет родителей, Лена тоже не решилась, притом что велико было искушение заживо похоронить маму, чтобы не выныривали потом лишние вопросы, попытки познакомиться поближе. В Екатеринбурге жили еще двоюродная сестра Лены и дядя по отцу, правда все равно вывалилась бы наружу, а так – мама сама прекрасно себя потом показала накануне свадьбы. Неплохо она отыгралась на Лене, когда узнала, что та собирается переезжать, но зрителей этому спектаклю, кроме Лены, не нашлось, а в пересказе, даже если бы она решилась кому-нибудь пересказать это, действо теряло часть колорита.

«Делай, что хочешь, дорогая, – лениво сказала мама, когда Лена ей позвонила. – Квартира твоя. Но учти: если тебя обманут и ты без денег и дома останешься, я тебя жить к нам не пущу».

На такое предупреждение – здравое и рациональное – обижаться не стоило, просто в нем содержалась не столько попытка остановить Лену от необдуманного шага, сколько злорадное желание, чтобы Лену именно что обманули, потому как окружали ее умные люди, а сама Лена была глупа, дескать, туда ей и дорога – внучке своей бабушки, годам тягостной жизни. Вполне возможно, что такого смысла мама в свои слова не вкладывала, но Лена поняла их именно так.

Лена имела неосторожность сболтнуть, что уже купила другую квартиру, точнее – разменяла, добавив деньги, на что мама скептически рассмеялась: «Заняла у кого-то, что ли? Ну, желаю удачи, крутись, как хочешь, хотя в твоем возрасте легче, конечно, отдать». Они перекинулись еще несколькими репликами, и все время инициатива была на стороне мамы, ее чуть скучающей снисходительности, пока Лена, не сумев удержаться, не брякнула устало: «Мама, ты от бабушки не убежишь, ты – копия она, наверно». Мама так резко положила трубку, что Лена ощутила едва ли не сексуальное удовлетворение.

Соседи по двору оказались радушнее, чем могла быть мама, да и сама Лена. Когда мужчины двора возникли из ниоткуда и помогли ей грузить мебель в нанятый грузовик – а среди мужчин этих, помимо участкового и отца Иры, были и те самые алкоголики, которые вызывали у Лены гримасу приветственными восклицаниями, думая, будто делают ей приятное, если узнаю́т ее, – Лена испытала, разумеется, благодарность, но совесть ее в эти пару часов словно шаркали по стиральной доске за прежние ее брезгливые кривляния, за то, что на лице она их не показывала при каждой встрече со знакомыми любителями принять на грудь, но мысленно гримасничая, а это было, может, еще хуже.

И перед участковым было неловко за то, что считала их с сыном лишь подобием Снаружа, и перед отцом Иры: за то, что злилась на него, поскольку Ирина укатила в Москву.

Эти люди с замечательной снисходительной бесцеремонностью оттеснили нанятых грузчиков, объяснив, что грузчики еще успеют; шутливо огорчились, что поднимать вещи придется опять на второй этаж, а не на пятый; пожалели, опять же, что нет у Лены фортепьяно («Что за переезд, если фортепьяно не надо со второго на седьмой таскать?»).