Опосредованно - Алексей Сальников

Лене хватило такта сходить до магазина, и тут уж мужики поглумились над ней, всячески изображая, что помогали они от всей души, так сказать, по-соседски, что помогли бы и просто так, не нужно было тратиться, отчего Лена чувствовала себя еще более неловко. При этом Лена знала, что это просто ритуал, раскланивание, вроде средневекового, что так положено. Как, если знакомый подвозит мужа с женой на своей машине, когда ему по пути или почти по пути, муж должен в конце поездки предложить знакомому деньги, знакомый должен слегка возмутиться: «Да ты что, обижаешь», а жена должна громко прошептать мужу, когда они вылезают: «Ты с ума сошел!».

Для работы Лена приглядела школу из белого кирпича на горке возле дома. Школа приняла ее с распростертыми почти объятиями: позапрошлый учитель математики подался в риелторы, прежний (прежняя) ушла в декрет. Директор – полноватая задумчивая женщина с маленькими, внимательными, как у щенка, глазами – не без подозрения и не без скепсиса оглядела фигурку Лены, словно прикидывая, сколько самой Лене осталось до беременности. «Это, конечно, не очень хорошо спрашивать…» – сказала директор. «У меня никого нет пока», – угадала вопрос Лена. «А у нас тоже никого нет, – только и махнула рукой директриса. – Сами ведь понимаете, что сейчас творится. Только у меня малышей нет на классное руководство. Пойдете к девятиклассникам?» «А что, девятиклассники – не малыши?» – Лена сделала попытку поюморить. Брови директрисы немного шевельнулись, а лицо при этом осталось неподвижно, без слов Лена поняла это как «Посмотрим, как вы будете шутить, когда до дела дойдет».

Ну, класс – и класс. От класса этого многого и не ждали, тем более что школа оказалась аналогом первой тагильской. Пара человек Лену только и задевала одним своим присутствием: мальчик, ковырявший красное от прыщей лицо прямо на уроках, и другой мальчик, что изображал из себя развязного уголовника, и перекидывал в руке янтарные четки, как только выдавалась свободная минута. Это было, можно сказать, баловство – в одном из классов какой-то персонаж вообще несколько раз был замечен онанирующим на уроке, при этом ни разу факт поимки его не смущал, а даже веселил, будто неожиданная шутка, и не только его это веселило, но и его одноклассников. «И ведь он в десятый собирается!» – тихо и культурно выходила из себя на педсовете пожилая Тамара Ивановна, тоже математичка, как Лена.

За исключением вот этой пары – с четками и прыщами, – остальные сначала были совершенно обыкновенные, вроде массовки в советском фильме про школу, а если чем и пытались выделиться, то Лена почти этого не замечала, хотя были среди них и считавшие себя, может быть, выдающимися, талантливыми, иначе какие это подростки, если не считают? Увидев несколько нервную мать ученика с прыщами, Лена даже не стала говорить, что сын у нее ведет себя не очень нормально, решила, мать примется дергать пацана по этому поводу, если еще не дергает, тот будет психовать еще больше, сильнее начнет ковырять лицо, и будут они так ходить по кругу до самого выпускного, тем более с математикой было у него все в порядке: не лучше, не хуже, чем в среднем по классу из пятнадцати человек. Да и сама Лена была не без странностей, чего уж тут: собственный ее крупный недостаток чудом просто выражался в том, что она не направляла недовольство собой на частично подконтрольных ей учащихся, а обращала в новые стишки. В этом, право слово, было что-то от этой вот угревой сыпи.

Мальчика с четками звали Слава, тем сильнее было недовольство Лены, что он единственный из класса усмехался каждый раз, когда она произносила слова «квадратный трехчлен». Ну, единожды, ну, под настроение – можно было еще понять, но ведь не все время. Через полгода, когда отношения с учениками слегка скатились к фамильярности в рамках, впрочем, приличий, Лена не выдержала очередного смешка и спросила – ужас от произносимого как бы бежал за вопросом, но чуть позади, так что не успел закрыть Лене рот: «Егоров, что ты так радуешься этому трехчлену? Представляешь, что тебя на него садят, что ли?» Класс коротко грохнул. Если бы Лена добивалась, чтобы все оставались серьезными каждый раз, когда она упоминает трехчлен, то была бы недовольна собой, потому что какое-то время результат шутки был обратным: подопечные начинали ехидно улыбаться и коситься на заднюю парту, где сидел Слава. Но Лена просто ляпнула, не подумав, а потом отчасти радовалась, что класс ее не выдал, не пересказал шутку ни учителям, ни, тем более, родителям.

Перед педсоставом Лена решила покаяться сама. Тамара Ивановна радостно засмеялась, будто отмщенная за все годы своей педагогической карьеры, когда она вынуждена была терпеть какого-нибудь дебила, всегда находившегося в потоке, изображать, что не обращает на него внимания. Пара филологинь улыбнулись свершенной вендетте, думая о чем-то своем (о членах предложения). Физрук Александр Иваныч – бывший ученик школы, двудетный отец, вынужденно совмещавший учительство с охраной ночного клуба, – сделал скучное лицо и сказал: «Ну, это рискованная шутка, конечно. Вам еще можно так пошутить, а я бы и перо мог словить за такие шуточки». В целом, даже те, кто оценил поступок Лены положительно, безоговорочно осудили его непедагогичность, но даже если бы пальчиком погрозили, и то получилось бы строже.

Возможно, за неимением лучшего педагога, дети просто самоутешали себя и пронесли потом это самоутешение по жизни. Когда этот ее класс появлялся на встречах выпускников с цветами и объятиями, Лена тоже радовалась, но то была, скорее, радость удавшегося обмана: класс, мол, оказался настолько крепким, что даже Ленино корявое руководство его не испортило. Бо́льшую часть первого ее учебного года она занималась вовсе не учениками, а попытками разобраться в себе и найти такое место района, чтобы оно было достаточно близко к дому, но при этом настолько непопулярно у местных, чтобы купить сигареты и алкоголь там можно было без риска нарваться на учеников и их родителей, – вот что ее, собственно, заботило помимо процесса обучения. Вроде бы и нашла магазинчик возле пединститута, но там ее Александр Иваныч и поймал. «Ты куришь? Думала, не спалят? Думала, повезет? – спросил он, веселясь. – Забудь о везении. Это место проклято, по нему тринадцатый троллейбус ходит». Тайну Лены он, впрочем, сохранил, но всегда потом смотрел на нее с иронией.

Алкая анонимности, Лена никогда не посещала районные кинотеатры и места фастфуда, близкий «Уралмаш» она тоже игнорировала, но то и дело натыкалась на здоровающихся с ней людей в центре города. Были дети, были родители детей, родственники и знакомые детей, увидевшие ее однажды и прочно запомнившие. Подсела к ней однажды в «Мак Пике» бывшая ее одноклассница, отчего-то ожидавшая, что Лена ей обрадуется и пустит пожить на месяц-два. Лена вела, конечно, несколько замкнутый и даже почти одинокий быт, но не настолько, чтобы пустить одноклассницу. Однажды кто-то углядел ее в зале кинотеатра и принял случайного молодого человека, сидевшего по соседству, за ее супруга, отчего некоторое время школьники смотрели на Лену с понимающей благосклонностью, а старший педсостав перешел с благосклонных интонаций при беседах на неуверенные и озабоченные.

Напрасно Лена надеялась и на то, что зависимость от стишков ослабнет на новом месте. Они не пропали, а стали будто просторнее, словно вместив в себя то пространство, что находилось между бывшим ее жильем и новым. Полностью переменились разве что сны, которые будто остались от прежних жильцов. В этих снах Лена ссорилась с каким-то мужчиной, одновременно боясь, что он уйдет от нее навсегда, либо ехала, почему-то, в Тюмень на поезде, в светлом от солнца плацкартном вагоне, где кроме нее, сложенного белья на полках и пары чужих детей (впрочем, во сне она знала, что это именно ее дети) не было больше никого.