Опосредованно - Алексей Сальников

Такую же неприязнь к развлечениям сына испытывали и родители Владимира. Но это неприятие развлечений сына имело в виду не отношение к культуре, а больше склоняло Владимира к тому, чтобы он остепенился. Они считали, что взрослый человек должен делать что-то для создания собственной семьи, а там уже и садовый участок приобрести, и т. д., что-нибудь такое. Ленину попытку не палиться они приняли за необходимую для невесты серьезность. Их не отпугнуло, что Лена не могла привезти мать из Тагила, чтобы познакомить с будущими родственниками. Более того, их не отпугнуло даже то, что вместо матери она познакомила их в итоге с дядей и сестрой. Дядя им понравился, а сестра так и вовсе пришлась по душе тем уже, что могла стать невесткой – и не стала.

К чести Владимира, предложение он сделал сам, причем всего через полгода встреч. Лена не тянула его в брак, ее и так радовало, что к ней заходит кто-то, кроме сестры, звонит, узнаёт, как у нее дела (жива она или нет), поэтому его предложение стало сюрпризом. Владимиру и самому понравилось, как он Лену смог удивить, притом что просто ляпнул мимоходом, сунул коробочку с кольцом в карман ее пальто, а было ли кольцо куплено специально – Лена не стала допытываться. Она подозревала, что просто вышла в финал целого ряда свиданий с женщинами, которые Владимир не мог не проводить, будучи, пусть его родители так и не думали, вполне себе взрослым человеком.

Точнее, Лена его считала до какого-то момента взрослым человеком, а родители оказались правы, но до подтверждения их правоты прошла еще масса времени, вместившая много всего.

Были уже упомянутые выше знакомства. Когда родители Вовы узнали, что Лена – учитель, они невероятно умилились. «Они-то думали, я жену в сауне найду», – пояснил потом Владимир. В глазах их появилось сочувствие и к Лениной заработной плате, и к ее, им придуманному, учительскому самопожертвованию. «И Вовка-то был – не сахар, а какие теперь дети, даже представить страшно», – сказала мать Владимира. Лена ответила, что ничего особенно плохого в нынешних детях нет, и тут же услышала несколько как бы душераздирающих историй из детства жениха: про бутылки с карбидом, перестрелку снежками прямо в классе, поджог сухой травы возле садового товарищества, и это могло бы отпугнуть Лену, если бы у каждого в ее дворе, даже у нее самой, не было всех этих историй, этих взрывающихся бутылок, походов на стройки, пиромании разной степени интенсивности, лопающегося на огне шифера, смеси марганца и серебристой краски, паровой пушки, стреляющей картошкой или деревянными чопиками… Даже тихая Лена имела несколько шрамов, доставшихся ей от падений с высоты, ныряния в воду в непроверенных местах, от капнувшей на ногу плавящейся пластмассы. Этим можно было гордиться или правда предостерегать от знакомства с людьми, баловавшимися в раннем возрасте огнем, либо еще чем-нибудь опасным для жизни, но у всех это было, а скука заключалась в том, что буквально у всех было почти одно и то же.

Встреча Вовиных родителей с дядей и сестрой Лены прошла настолько интереснее, чем явление самой Лены, что можно было предположить, будто Лену полюбили именно за фееричных родственников, один из которых прочитал китайскую часть инструкции к телевизору так, будто она была на русском (Лену, заглядывавшую через плечо сестры, слегка коробило то, что замечательные, аккуратные, состоявшие из тонких черт значки использовались таким вот бытовым образом). А затем дядя, приняв на грудь, загрустил и сказал, что он, конечно, рад, что у племянницы все хорошо, но его-то дочь какая-то странная. «По-моему, я вот этим своим воспитанием не знаю, кого вырастил. Похоже, она – лесбиянка». «Я уже и сама об этом думала, – ответила на это сестра, – но нет, к сожалению, а то было бы намного проще, знали бы вы: сколько там интересных людей». Родители Владимира стали уверять сестру, что сейчас уже многое принимается вполне терпимо, не то что раньше. В этой показной, или даже непоказной, толерантности было что-то забавное, все будто разом сговорились и стали спихивать сестру на порядком протоптанную за десять с лишним лет тропу гомосексуализма, хотя сестра этого совсем не хотела. «Не при Сталине, в конце концов, живем», – заметил очевидное Вовин отец, разговор при этом перескочил некую стрелку, вроде железнодорожной, и заговорили почему-то про «Архипелаг ГУЛАГ», про романы «Жизнь и судьба», «В окопах Сталинграда». Затем стали вспоминать, кого у кого посадили и расстреляли. Вова оказался из немцев Поволжья, поэтому и фамилия у него была такая – Кёниг. Кёниги сильно хапнули горя при перемещении из одного места на карте СССР в другое. Лене от родственников со стороны матери в этом плане не перепало ничего хорошего: ее предки сами кого-то раскулачивали, да так усердно, что двоюродного прадеда в итоге хлопнули из ружья прямо во время ужина через окно избы, а его брат до последнего, что называется, ходил и оглядывался. Дедушка-латинист, хотя и стоял едва ли не у истоков пионерского движения в Нижнем Тагиле, то есть что-то хорошее как бы делал, но тоже клеймил врагов Советской власти, где бы ни работал; до конца жизни (а под конец жизни особенно) очень жалел, что расстреляли не всех, кого надо было. Да и со стороны отца потомственные горные инженеры и уральские учителя довольно неприятно скатились в мелких активистов, стремившихся переназвать все, до чего могли дотянуться: бригаду ли, еще что-нибудь, на что членились тогда рабочие коллективы, именем Павлика Морозова, убитого под Тавдой. Иногда Лене казалось, что Урал и существует только ради того, чтобы у страны были Бажов, Павлик Морозов и танки. Она подумывала, что если сейчас вырезать этот участок земли из страны и составить вместе половинки – страна не пострадает, а Транссибирская магистраль, к удовольствию едущих по ней, станет короче на целый часовой пояс.

Родители Вовы не поверили, что мама ее не желает ехать на свадьбу, они сначала решили, будто Лена просто обманывает их: говорит, что позвонила ей, а на самом деле даже и не собирается. Отец Владимира взял номер маминого телефона, в его, телефонном же, голосе звучало что-то такое: «Вот посмотришь, как все будет замечательно. Всё же мы – взрослые люди, можем договориться друг с другом». Снова он позвонил вечером того же дня, причем прежде чем сказать Лене: «Ну, это, конечно, да», – как-то сочувственно подышал. Лена поймала себя на том, что лицо ее при этих словах Вовиного отца сделалось снисходительным, с выражением подтвержденной правоты, походило, наверно, на лицо матери. Негде было выловить свое отражение с того места, где находился телефон, проверить: так ли это. Лена оскалилась, помяла пальцами кожу на лбу и веках, чтобы убрать эту самодовольную гримасу, в которой чувствовалось что-то новокаиновое, неудобное.

Свадьба была, и Лена боялась, что сестра и дядя, а также несколько приглашенных с ее работы людей будут чувствовать себя неловко среди многочисленной Вовиной родни. Дядя на самом деле казался стесняющимся, потому что он всегда и был таким, даже у себя дома: такой сомневающийся в собственных словах, извиняющийся при любой удобной возможности. Но не один там он был такой. Большинство появившихся Вовиных близких сами уже не видели друг друга много лет, многие даже и не были знакомы, пытались держаться поближе к тем, с кем приехали. Особенно грустно Лене было за родственников с какого-то полустанка за Ирбитом, за их костюмы тридцатилетней выдержки, за прически мужчин в виде челочки на почти выбритой голове, за яркие пластмассовые брошки на платьях женщин. Сестра же нигде не чувствовала себя неловко. Она организовала выкуп, нарисовала свадебные плакаты, пыталась похитить невесту. Благодаря своему росту, на пару голов превышающему средний рост гостей, поймала букет уверенной рукой. К сестре сразу прилипла девочка из будущих выпускниц, собиравшаяся поступать на иняз, с коленей сестры не слезал младший брат выпускницы, которого двоюродная сестра трепала за щеки, то и дело катала на шее, хотя и приложила однажды лбом об косяк двери, не прекратила катать, да и сам ребенок был не против, просто догадался предупреждать ее криком: «Дверь!». Две женщины и один мужчина из школы, конечно, несколько бледнели на ее фоне, как и все остальные, но все-таки неплохо спели поздравительную песенку почти собственного сочинения, а точнее, «Издалека долго течет река Волга», переделанную в «Как с молока пенка сбежит от нас Ленка».