День Праха - Жан-Кристоф Гранже

На обратном пути Ньеман подвел краткие итоги. Ему следовало бы удовлетвориться ходом расследования. Однако он был недоволен. Если принять за основу, что кража произведения искусства сорвалась, а схватка обернулась убийством, то почему нападавший все же совершил этот таинственный ритуал с камнем во рту?

Но в глубине души майор не удивлялся тому, что версия «банального происшествия» зашла в тупик. Всякий раз, как судьба вела его в объятия дьявола, это было не ради короткой интрижки, а ради великой любви.

Под тонким слоем очевидностей его ждала бездонная пропасть.

Как всегда.

Это был конец света. Или, как минимум, его предвестие.

Когда жандармы ворвались на виноградник, с оружием в руках, Ивана сначала ничего не поняла. Господи боже мой, что это затеял Ньеман?! Они же договорились внедриться в ряды этого сообщества тайком, незаметно, чтобы исподволь собрать нужную информацию! И вот теперь он отправил сюда целую армию, нарушив главное — неприкосновенность владений Посланников, натравив на них штурмовиков, вооруженных автоматами.

По иронии судьбы, несчастье разразилось на исходе рабочего дня. Поблекший небосклон, золотистый виноградник, черно-белые фигуры сборщиков, чистых сердцем. И вдруг это вторжение батальона жандармов в синих мундирах (ни дать ни взять навозные мухи!), рыскающих между рядами лоз и требующих у сезонников ни больше ни меньше их документы.

Этой операцией руководила пухленькая красотка в анораке и форменной каскетке с кокардой (граната с языками пламени). Судя по статям, дамочка должна была приглянуться Ньеману. Но почему здесь нет его самого? Если уж задумал такую гнусную операцию, так и проводи ее лично!

Тем временем жандармы уже сажали в машину нескольких исполнителей фламенко. На них не надели наручники, — видимо, потому, что цыгане не оказывали сопротивления. Увидев, как поблескивают в сумерках «рожки́» — так жандармы прозвали свои штурмовые автоматы, — Ивана бросила взгляд направо, туда, где находились Посланники. Но те исчезли.

Выйдя из своего ряда, девушка стала пробираться в их зону, решив посмотреть, что там происходит. Оказывается, анабаптисты стояли на коленях, скрытые лозами. Склонив головы и закрыв глаза, они молились. Молили Бога оградить их от жестокости мирян — а заодно и от их глупости.

А жандармы тем временем взялись уже за четвертого цыгана. Ивана хорошо изучила Ньемана и знала, что ему несвойственно хватать всех без разбора, лишь бы доказать свое усердие. Нет. Видимо, он нашел какие-то улики, позволявшие ему обвинить сезонника цыганского происхождения.

— Что это за хрень, а?

Ивана обернулась: позади стоял Марсель с мертвенно-бледным лицом, в съехавшей набок шляпе. Он пригибался, словно хотел спрятаться за листвой.

Ивана сразу все поняла.

— У тебя была судимость?

— Нет, дело не в этом.

— А в чем?

Марсель поколебался, прежде чем ответить:

— Я не француз.

Ивана повидала на своем веку, в обеих своих ипостасях — и бродяжки, и лейтенанта полиции, — сотни таких бедолаг. Сотни людей, оказавшихся за бортом, без документов, без всяких надежд на будущее, живущих одним сегодняшним днем.

— Так кто же ты? — спросила она, стараясь подавить привычные инквизиторские нотки в своем голосе.

— Я из Монтенегро[51].

— А я из Хорватии.

Она бросила эти слова не раздумывая и задним числом спохватилась: уж не случалось ли двум этим странам воевать между собой в девяностые годы?

Марсель просиял:

— Значит, у тебя тоже нет документов?

Она не ответила; ее внимание снова привлекли жандармы, которые заталкивали цыган в свой фургон.

— Так ты нелегалка или как?

Ивана усмехнулась:

— Мои документы всегда были в порядке.

— Так ты француженка или хорватка?

— Я же тебе сказала: журналистка.

— Да, но какая — хорватская?

Анабаптисты наконец-то пришли в себя. Теперь они явно пытались столковаться с синими мундирами. Они говорили с ними вполне миролюбиво, но во взглядах, устремленных на оружие жандармов, читался безумный страх. Их землю обрекли на поругание.

— Успокойся, — шепнула Ивана, помолчав. — Тебя нет в их списке.

— В каком еще списке?

— В списке подозреваемых.

— Подозреваемых… в чем?

— В убийстве Самуэля.

— Выходит, это было… убийство?

Ивана наконец взглянула на него. На испитом, морщинистом лице Марселя теперь проглянуло что-то похожее на облегчение.

— Вот, смотри, — сказала она, взяв его за плечо и повернув к жандармам. — Они уже взяли, кого хотели. И сейчас уедут.

— Но что же все это значит?

— Это значит, что настоящая заваруха только начинается. А виноград может и подождать.

Люди снова взялись за работу. Но все у них валилось из рук — даже анабаптисты и те выглядели растерянными. Что делать — вернуться в Диоцез и молиться? Организовать кризисный комитет в дальнем углу амбара? Ждать приказа? Но от кого? Ивана среза́ла грозди в своем ряду, чувствуя себя вдвойне виноватой. Во-первых, в своей принадлежности к банде агрессоров. Ведь даже переодевшись богомолкой, она оставалась не кем иным, как лейтенантом полиции, из тех, кто не побоялся унизить или запугать беззащитных христиан. Второй ее виной было как раз это тайное проникновение в их среду. Мало того что она работала в полиции, она была еще и предательницей. Гнусной шпионкой, чья миссия держалась на самозванстве и лжи.

После каждой срезанной кисти винограда, которую Ивана бросала в корзину, она шепотом награждала себя каким-нибудь ругательством.

Вскоре сборщики начали готовиться к уходу и потянулись через виноградник к дороге, где их ожидали грузовики. Уже порядком стемнело, и людям не терпелось покончить с работой и «сложить оружие», чтобы не умереть от отчаяния в холодном ночном мраке.

— Ты в порядке?

Это подошла Рашель. Ивана инстинктивно опять состроила унылую мину, свойственную несчастной сезоннице.

— Что это тут происходит? — боязливо спросила она.

— Идем-ка со мной, — сказал Рашель, взяла ее за руку и повела навстречу остальным, удаляясь от стоянки грузовиков. Обогнув один из виноградных участков, они вышли на главную дорогу, ведущую к лагерю сезонников.

Пройдя еще триста — четыреста метров, Рашель свернула вправо, на узкую тропинку, заваленную сухой листвой, где их шаги звучали как шорох скомканной бумаги. По обе стороны этой дорожки пейзаж уже тонул во мраке, словно корабль в темных волнах.