С паном Беганеком по Эфиопии - Мариан Брандыс

рельсов продолжалась почти двадцать лет, с тысяча восемьсот девяносто седьмого по тысяча девятьсот шестнадцатый год. С одной стороны дороги кочевали итту и сомалийцы, с другой— данакиль. Вожди этих племен, охранявших движение караванов, получали от них изрядную мзду. Новая дорога лишала их дохода, и они делали все, чтобы помешать строительству. Почти каждый день совершались убийства наших инженеров и рабочих. На только что проложенные рельсы ручьями лилась французская кровь. Каждый километр путей приходилось прокладывать по многу раз, потому что ночью туземцы разрушали все построенное за день. Итту и данакиль уносили рельсы и делали из них мечи и браслеты, шпалы сжигали на кострах, а провода для сигнализации использовали как постромки для животных. Можете мне поверить, строительство дороги потребовало нечеловеческих усилий. И то, что французы взяли на себя такой труд, следует рассматривать как огромный вклад в дело цивилизации Эфиопии.

— Вклад? — громко и пренебрежительно рассмеялся Касса Амануэль. — Да это было для вас прежде всего прибыльное дело! И ничего больше! Просто-напросто выгодное предприятие, которое и по сей день приносит огромный доход. Вы с величайшим удовольствием еще раз прошли бы через подобный ад — дай вам только еще одну концессию. Но больше этого не будет. Следующую железную дорогу мы построим на собственные деньги и сами будем получать прибыль.

Внезапная вспышка нашего всегда сдержанного и благовоспитанного друга всех озадачила. Даже увлеченный чтением швед удивленно поднял глаза от своей газеты и неодобрительно поглядел на Кассу Амануэля. Обиженный француз замолчал и больше уже не произнес ни слова. В купе воцарилось тягостное молчание.

Пан Беганек начал беспокойно ерзать на своем месте и вскоре предложил Кассе Амануэлю:

— Давайте пройдемся по коридору. В купе невыносимо душно.

Мы вышли. Дорога теперь все время шла под уклон, и поезд прибавил скорость. За окнами один унылый пейзаж сменялся другим. Снова собирался дождь. Сплошные, почти черные тучи низко нависали над серой каменистой пустыней. Нигде не было видно ни деревца, ни кустика, ни самого маленького зеленого побега — никаких признаков жизни. Мрачно, голо, безотрадно! Истинный ад! Прижавшись носом к стеклу, я глядел во все глаза — не видно ли где; итту или данакиль. Но эти племена, по-видимому, кочевали где-то в более низменных районах, ближе к Дыре-Дауа. А здесь не было ни души.

— Простите мне эту вспышку, господа, — прервал молчание Касса Амануэль. — Эти заносчивые иностранные специалисты способны вывести из себя даже ангела. Хотя бы этот француз со своим вкладом в нашу цивилизацию за наши деньги! А вы обратили внимание, как посмотрел на меня лысый швед? Я его уже видел прежде. Это полковник, инструктор офицерской школы под Харэром. Куда ни повернись — всюду иностранцы. Хозяйничают, как в собственной стране. Иногда бывает трудно сдержаться.

— А я до сих пор не понимаю, почему у вас так много иностранных специалистов, — удивленно сказал пан Беганек, — Недавно мы были в Судане. Там тоже много иностранцев, но не столько. Неужели в Эфиопии так мало своей интеллигенции?

Касса Амануэль не сразу ответил на этот вопрос. Несколько мгновений он нервно стучал пальцами по стеклу, вглядываясь в унылый пейзаж за окном. Когда эфиоп поднял к нам лицо, мы заметили грусть в его глазах.

— Это не так просто, — сказал он тихо. — Эфиопия — необычная страна. Мы пытаемся одним рывком перенестись из средневековья в двадцатый век. Вы ведь видели в Аддис-Абебе: внизу одноэтажные домики из глины, как тысячу лет назад, а над ними самые современные лампы дневного света. Это в столице. А что говорить о провинции? Какой-то журналист написал, что эфиопы получили радио и телевидение раньше, чем успели привыкнуть к телеграфу и телефону. И это действительно так, господа. Но легче установить лампы дневного света и внедрить телевидение, чем вырастить необходимые кадры специалистов. Мы придаем огромное значение воспитанию собственной национальной интеллигенции. Эфиопия — пока еще полуфеодальная страна, но наши школы абсолютно демократичны. Сын бедного пастуха сидит за одной партой с сыном могущественного раса. Оба учатся бесплатно и получают всевозможную помощь. И если молодой пастух успевает лучше, чем юный князь, то именно его, а не князя, посылаю: на учебу за границу. Ежегодно сотни наших студентов выезжают в университеты за рубеж. И несмотря на это, специалистов все еще очень мало. Не так легко восполнить ущерб, нанесенный оккупантами. Известно ли вам, что сделали итальянцы в Аддис-Абебе семнадцатого февраля тысяча девятьсот тридцать седьмого года?

С тяжелым чувством выслушали мы рассказ о страшном злодеянии фашистских оккупантов в Эфиопии. Этот эпизод напомнил нам преступления гитлеровцев.

17 февраля 1937 года, после неудавшегося покушения на итальянского губернатора Грациани, фашистская жандармерия арестовала почти всю с таким трудом выращенную молодую эфиопскую интеллигенцию: врачей, инженеров, юристов — всего около тридцати тысяч— и расстреляла как соучастников заговора. 17 февраля отмечается в Эфиопии как День Мучеников.

Пана Беганека эта история потрясла:

— Трудно поверить, что итальянцы могли совершить такое преступление. Эти чудесные, симпатичные, спокойные люди, которые поют такие красивые песни и снимают такие прекрасные фильмы…

— В Эфиопии они не пели песен и не показывали фильмов, — сухо заметил Касса Амануэль. — Здесь это были оккупанты, а оккупанты всегда жестоки и всегда вызывают ненависть.

На этом беседа оборвалась, потому что хлынул ливень и тонны воды с грохотом обрушились на стекла и крышу вагона. В коридоре сразу сделалось холодно и неуютно. Но возвращаться в купе не хотелось.

Мы решили пройти в соседний вагон третьего класса и посмотреть, что там делается. Наш эфиопский друг не отговаривал нас от этой экскурсии, но сам идти отказался: он ездил этим поездом бесчисленное множество раз и всеми классами. Мы пошли вдвоем.

В нашем вагоне было тихо, чинно и почти пусто. Вагон же третьего класса, переполненный до отказа, буквально сотрясался от шума и толчеи. В нем ехали одни только эфиопы: бородатые мужчины в фетровых шляпах и шаммах, женщины в накинутых поверх белых платьев традиционных шалях, множество стариков и детей. Это были главным образом крестьяне, севшие в поезд на первых станциях после Аддис-Абебы. Мы так решили потому, что весь коридор и проходы между скамьями были завалены огромными тюками и корзинами, выглядевшими по-деревенски, а в одном купе я даже заметил под лавкой двух притаившихся коз. Все громко разговаривали, кричали, смеялись, а из дальнего конца вагона доносилась музыка. Когда мы вошли, в лицо нам ударила волна плотного, спертого воздуха, пропитанного странным и не слишком приятным запахом. Пан Беганек сразу нашел этому объяснение. Он сказал, что источник запаха — прогоркшее