Уроборос - Этери Чаландзия

В трудах и заботах она старалась ни о чем не думать. Вообще ни о чем. Иногда это получалось. Иногда нет. Слезный крантик отворачивался и заворачивался сам собой. Постепенно Нина привыкла к этому. Она решила, что определенное количество соплей и слез должно стечь, освободив пространство. В работе в те дни у нее была небольшая, легко и бойко написанная книжка о жизни русского эмигранта в Финляндии. Натрудив поясницу, Нина отмывала руки, заваривала кофе, усаживалась за стол — место, которое она привела в порядок в первую очередь — и погружалась в работу. Рыбный рынок в Хельсинки, крики жадных чаек, свежий запах северного моря, ветер, соль, переменчивое солнце — все это было ей знакомо. Они были в тех краях с Егором. Как-то взяли пива и мелкую жареную рыбку, сели в стороне у воды. Или нет, уехали на пароме на остров. Устроились на камнях на самом краю, развернули еду. Чайки угрожающе пикировали над головами и истошно кричали, требуя своей доли. В порт медленно заходил круизный лайнер. Жизнь казалась невесомой в своей легкости.

Время от времени, устав вычитывать текст и батрачить, Нина выходила побродить по окрестностям. Иногда ночью, иногда днем. Здесь, в районе Таганки, многое изменилось. Снесли ветхие постройки, два дома и вовсе сожгли в процессе жестоких риелторских войн. Вместо них выросли скучные стеклянные офисные коробки. Один дом, потертый красавец эпохи модерна, не достался никому. Пожар все же был, он проел внутренности, судя по слухам, унес жизни двух бездомных, однако фасад здания уцелел. Стоял, затянутый в зеленую сетку, и порывы ветра доносили изнутри запах сырой гари.

Соседняя улица стала односторонней, двор оградили металлическим забором, снесли гаражи. Вместо ветхозаветного продовольственного открылся круглосуточный супермаркет, огромный склад еды и мыла. На редкость унылое заведение. Стоя в очередь в кассу, Нина развлекалась, стараясь угадать судьбу покупателей по их набору покупок в тележках. Проще всего выходило с сезонными рабочими, которые брали днем молоко с булкой, а вечером водку с кильками, — и с матерями семейств. У этих тележки под завязку были забиты памперсами и едой до второго пришествия. Попадались и мужчины, идущие к женщинам с презервативами и шампанским, и женщины, ждущие мужчин с коньяком и отбивными.

Одинокие девушки ближе к вечеру брали бутылку вина и ни на кого не глядя удалялись. Умеренная стоимость алкоголя выдавала склонность к питию, вино здесь было не баловством, а привычкой. Лекарством, врачующим душу и подтравливающим печень. Однажды на движущейся ленте кассы, отделенные пластиковыми «отбойниками», оказались подряд четыре бутылки белого. Нинина была последней. Кассирша одну за другой пробила три пино гриджио, раз за разом бесстрастно спрашивая покупательниц про скидочную карту, но на Нине все-таки удивилась однообразию «меню» и подняла глаза.

— Упаковку презервативов и пачку «Парламента», — уверено произнесла Нина, желая подчеркнуть, что уж она-то точно не из этой горькой стаи.

Как бы не так. Все они расходились по своим однокомнатным одиночествам пить и коротать безрадостную ночь. Такую же, как сотни прошедших и будущих.

Однажды она зашла в магазин глубокой ночью. Посетителей не было. Кассир клевал носом за аппаратом. Со своей длинной бородой он был похож на библейского пророка. Нину что-то задержало в овощном отделе. Она так задумалась, что когда очнулась, забыла, зачем пришла. Мимо проплыла уборщица. С полки сорвался, упал и покатился по полу помидор, оставляя за собой след парниковой крови. Она подняла голову и посмотрела вверх, на зеркальный потолок. В отражении все было на местах: бурые бананы, вялые зимние огурцы и увядшая зелень. Белый кафельный пол, прилавок, тележка с бутылкой вина. Не было только ее. Нина не отражалась в видимых поверхностях. Она даже не удивилась. «Пророк» очнулся, посмотрел в ее сторону, почему-то погрозил пальцем и вновь погрузился в свой святой сон.

Была ли она привязана к Егору? Нет. Она была его частью, как и он был частью ее. За годы, что они провели вместе, их корни и ветки перемешались и срослись. Оба переняли привычки, жесты, слова и интонации друг друга. Научились, как собаки, понимать настроения и намерения. Даже внешне стали чем-то похожи. Такое на самом деле происходит с людьми, долго живущими бок о бок. Дюпрасс возникает из карасса. Развеселый боконизм[4]утверждал, что людям недоступно понимание той силы, что обрушивается на них в виде любви. Они живут (и умирают с разрывом в неделю), переплетясь руками, ногами, мыслями и движениями, безропотно выполняя чью-то волю. А замысел, как известно, никому не по зубам.

Их с Егором дюпрасс представлялся ей огромным механизмом из различных деталей, болтов и гаек, пластин и шурупов, заклепок и узлов, перемычек и воздушных карманов, коленвалов и декоративных узоров. Колоссальная машина, где все время что-то тикает, чавкает, щелкает, пищит, скрипит, ноет, поет и стонет. Этот организм растет день за днем и час за часом, по слову, по взгляду, по зернышку, по счастливой случайности, по воле судьбы. Он не идеален, какие-то части со временем приходят в упадок, могут обветшать и проржаветь. В каких-то углах возможны короткие замыкания и задымления, но это все не имеет решающего значения. До тех пор, пока люди вместе, от их совместного духа рождается материя. Исполинский механизм в какой-то момент перерастает обоих и принимает в себя, как в страну незапланированного бегства.

Внезапное отпадание кого-то одного становится настоящей катастрофой. Когда однажды ночью Маша скончалась от инфаркта, врачи не сказали ее половине, сиамскому близнецу Даше, что сестра мертва. Она думала, что Маша спит, и не знала, что ее ожидает медленная мучительная смерть от интоксикации. Несколько часов некроз пожирал ее тело, а она боялась разбудить сестру. Умерла Даша во сне. Каким он был, страшно представить.

Нине тоже было страшно. Она не знала, что ее ждет, но мысль о том, что некроз души будет мучительным и долгим, не покидала.

* * *

Как же ему было хорошо. Егор смаковал каждый момент. Поначалу, просыпаясь по утрам, он обнаруживал себя жмущимся на своей половине кровати. Требовалось некоторое усилие, чтобы раскинуться звездой по всей поверхности. Словно мантру, он повторял про себя: «Ты один, ты один, один — в своей квартире, постели, жизни» — и прислушивался к ощущениям. Они были прекрасны.

Тишина, покой, ни войны, ни слез, ни упреков, ни истерик. Он потянулся и с наслаждением перевернулся на живот. Давно пора было вставать, сначала несколько встреч, потом в аэропорт, но он все оттягивал момент, до того хорошо было нежиться в теплой постели.

Он и не заметил, как постепенно его жизнь с Ниной стала напоминать блуждание по минному полю. Вечно что-то происходило. А если нет, в любой момент могло произойти. Чувство опасности не покидало. Мало кто знал о способностях этой гоминиды в считанные секунды превращаться из хныкающего ребенка в мегеру. Сочетание слез и крика было убийственным. И Егор старался не нарываться.