Проклятие красной стены - Алексей Витаков

А еще все вилы любят танцы, пение и музыку. Собираясь в особых местах — в лесах и горах, они водят хороводы, играют на свирелях и дудках, поют, бегают и резвятся. Морские вилы выходят при свете месяца из своих подводных жилищ, затягивают чудные песни и в легких грациозных плясках носятся по берегу или по зыбкой поверхности вод. Вилы охотно пляшут и под гусли, на которых играет пастух; они так пристрастны к танцам, что предаются им до полного изнеможения. Но смертным небезопасно смотреть на их веселые забавы, всякий, кто набредет на их хоровод или вечернее пиршество, всякий, кто расположится станом на их дивном игралище, дивном певалище, подвергается страшному мщению. Однажды Марко-королевич шел по горам мимо того места, где играли вилы. Они увидали его и пригласили состязаться с ними в танцах. Но витязь был крепок ногами и одержал уверенную победу над всеми вилами, которые, несмотря на свою воздушную природу, попадали от усталости на землю. Побежденные вилы заключили с королевичем братский союз и с той поры состояли у него на службе, помогая ему во всякой беде.

Напевы вил до того притягательны, что человек, услышав их однажды, не может наслаждаться песнями земных дев и всю жизнь томится и тоскует.

— Ну вот ты и спишь, мой маленький Болен… — Агнешка наклонилась и поцеловала брата в макушку. — Так и будем спать, стоя на коленках?

А про себя добавила: «Хоть на коленках, да лишь бы поспал. А я посижу. Ничего. Спокойных снов, малыш Болен!»

В конце сентября 1632 года пан Божен Войцеховский получил от главы города неожиданное назначение на пост воеводы восточной стены. «Вспомнили наконец старого служаку!» — не скрывая улыбки, произнес пан, когда к нему пришел посыльный с пакетом. Вверенный ему участок тянулся от Никольских ворот до башни Орел. Именно здесь поляки ожидали самого яростного штурма.

Хоть и не молод был пан Войцеховский, но ратное дело знал великолепно и твердо держал в руках свой страшный чекан. Зловеще звенели о камни второго яруса крепостной стены его шпоры, когда он шел от Никольских ворот до Орла. Туда и обратно — за день не один десяток раз. Оглядывал и ощупывал бойницы, проверял на прочность каждый зубец и крепеж настила в башне. Все собственноручно. Брезгливый до тошноты, помешанный на чистоте до приступов ярости, он заставил волонтеров настроить для солдат нужников чуть ли не через каждые пятнадцать метров. Как истинный шляхтич, ненавидящий все русское и особенно безжалостный к крестьянству, он принадлежал к той партии, которая боролась за «полноеочищение Смоленска от москальского духа». Войцеховский часто любил повторять слова папы Григория Девятого, произнесенные еще в 1239 году, что схизматики — это те, от кого самого Бога тошнит. Тошнило от схизматиков пана до судорог. И он мстил им за это, за вечное свое недомогание на почве лютой неприязни.

Партия пана Войцеховского победить не могла, поскольку среди польской знати большинство все же понимало — если сделать Смоленск сугубо польским, то восстаний не избежать. Поэтому пану приходилось терпеть, но он не упускал случая отомстить русским за то, что они вообще существовали. За то, что жили, рожали, пили и ели вопреки тому, что самого Бога от них тошнит.

Грозно стучал клюв чекана о красный кирпич стены, позвякивали шпоры, развевались седые кудри, словно позаимствованные у самого красивого демона. Пан Войцеховский хотел войны. Мечтал о ней. Видел в самых сладких снах, как убивает ненавистных русских схизматиков: топит в их собственной крови, душит голыми руками, расчленяет на плахе.

От зари и до зари готовился польский воевода к битве. Приказал даже соорудить рядом с воротами небольшую пристройку, чтобы отдыхать днем. Домой возвращался лишь на ночь, а точнее, на несколько часов. К нему вдруг опять вернулись молодость, задор и былая сила, когда он мог не спать сутками, а если ложился, то на три-четыре часа. Сердце его бешено колотилось от предчувствия любимого дела, душа пела от радости и предстоящего полета над полями, усеянными трупами москалей.

Он яростно сражался в успешной кампании двадцать с лишним лет тому назад и в числе первых ворвался в осажденный город. Даже когда Смоленск сдался, Войцеховский не желал останавливаться, ему хотелось перебить всех жителей до единого.

— Ах, какие были времена! — протянул воевода, сладко позевывая, и затушил свечу. — А какие еще настанут!

Еще одна ночь готова была погрузить его в мир, где сбываются сокровенные мечты и грезы; в пространство вещих сновидений.

Он даже не понял, явь это или уже нет, когда тяжелая штора чуть подалась в сторону и из-за нее вышел высокий человек в черной одежде. Пан лишь улыбнулся и попытался поприветствовать непонятное явление. И вдруг толстая веревка едва не разорвала рот, впившись в губы.

— Тихо, пан. Орать будешь, язык вырежу.

Проснувшийся Войцеховский неистово замычал и бешено замотал головой.

— Тих, говорю. Вот так, полежи смирно!

— Савв, можно мне? Вот он, чекан-то его!

Тиша поднял тяжелое оружие и покрутил в свете луны.

— М-х. Ладно.

Савва отвернулся, продолжая натягивать концы веревки.

— Слышь, пан, убивать мы тебя не будем. Сам помрешь, а перед смертушкой поразмыслишь кой о чем. Давай ужо, Тишка!

Тиша взял чекан в обе руки, замахнулся коротко, так, чтобы ударить не сразу насмерть, и ахнул. Под нательной рубахой воеводы треснули ребра. Войцеховский захрипел, безвольно сползая на подушках. Попытался поднять голову; от этого жилы на шее вздулись до невероятных размеров.

— Лежи, пан. А мы пойдем по-тихому.

Савва наклонился к пану и бегло кинул тому крест на лоб.

— Савв, а чекан хорош. Я возьму.

— Чекан возьми, а мародерствовать не дам.

— Да я и сам не хотел. Только вот мати пару монет возьму.

— Я те возьму, дурья тыква.

— Чего ты, Савв?

— А сам не разумеешь, «чаво»? По этим монетам тебя искать-то и начнут. Как мати твоя объяснит приставам, где она их взяла?

— А-а, понял.

— Вот и понял он, тетерев безмозглый.

— А венгерку?

— Оставь. Чаво ты с ей делать будешь? Пошли ужо!

Савва незаметно для Тиши сунул за пазуху кошель пана и, отодвинув штору, распахнул окно. В небе стояла полная луна, окруженная со всех сторон мириадами низких, ярко светящихся звезд.

— Благодать-то, Господи, — сказал Савва и перемахнул через подоконник.

Воеводу Войцеховского хватились к обеду следующего дня, когда стало ясно, что стряслось что-то из ряда вон. Побежали к нему домой.

Пан лежал на полу, белый, как саван; седая грива разметалась по сторонам, открывая розоватые проплешины; черты лица заострились, из провалившихся потемневших глазниц тянулись длинные борозды от слез; в груди булькало и отчаянно скрипело, вокруг порванного рта запеклась кровь. Понять его речь не представлялось возможным. Только одно удалось расслышать — про какого-то черного высокого человека. Но и этого было достаточно.