Томление (Sehsucht), или Смерть в Висбадене - Владислав Дорофеев

Люди чаще внешне очень нехороши собой и не гармоничны. Территория богатства вкуса, мягкости характера, напевности и звучности языка и уродливых физических форм, неулыбчивости, даже злости. Люди слишком заняты собой. Зона безбожия.

Печально. Слабая улыбка печали блуждает у меня на губах.

На пляже меня встретил местный юродивый, первым делом мне сообщил, что „завтра будет Вторник“, и он был абсолютно прав, поскольку в тот день был Понедельник. И еще он высказал мнение, что надо всем вместе собраться и решить все проблемы. Лицо он имел безобидное, но в глазах выглядывала злость. Затем он ушел собирать еду по пляжу. Вечером я его вновь встречу, но говорить мы уже ни о чем не будем, он брел какой-то испуганный и обиженный, без рубашки, в которой он ходил утром.

Через некоторое время за спиной я услышал песнопения „во славу господа Иисуса“, молитвы пела большая семья из семи человек во главе с матерью семейства, старательно пели дети, вытягивая шеи и подымая очи горе. Я видел подобное у корейских миссионеров, распространяющих протестантизм в России, которые собирают своих сторонников и поют те же песни и в том же ритме по многочисленным временным квартиркам и домам, превращаемым в вечерние храмы.

И дважды за день я останавливал взгляд на двух барышнях, только вечером понял, почему: у них были какие-то твои отдельные черты; я автоматически ищу в окружающем мире тебя, видимо, подсознательно никак не могу смириться с тем, что тебя нет, похоже на то, как грудной ребенок ищет глазами, где же его мать, а не найдя, обиженно надувает губки, затем плачет. Но у меня слегка иная реакция, я злюсь. Ибо хочу тебя. Невыносимо жить раздельно. Не хочу далее следовать умному принципу долга. Надоело. Как же надоела мораль.

Кричат чайки, и время от времени вонзаются в воду: без звука, почти без остановки, переворачиваются в воздухе и срываются вниз. Если повезет, что-то быстро заглатывают, скрываясь на мгновение под воду, выскакивают кряхтя, и отправляются в вечное, тупое парение над серой водой.

Вечером. Мягкий пастельный закат. Розовая ткань тишины накрыла воды реки.

Ночью над головой вместо бабочек перепархивают летучие мыши. Жуткие существа. Ощущение, что они сознают свое господство в воздухе. Милостиво разрешают человеку передвигаться внизу.

Люди здесь обучились ускорять время. Они торопятся прожить. Тягостное ощущение скуки повисло над городом.

Место потерянное временем. Место потерянного времени».

«В Висбадене мама никогда не обедала. К концу жизни она от многого устала, наверное, более всего от еды. Вместо обеда она выкуривала еще одну сигаретку длинную и черную в палевом мундштучке. Затем опять садилась за свой столик, с правой стороны которого у окна стоял черный хромовый чемоданчик, полученный по наследству, и читала, и выбирала, и рвала, спускала. И вновь».

«25 июня 1996 г. Сегодня суббота. Я была на концерте еврейской музыки. Это совершенно удивительная музыка, она абсолютно вне времени, потому что это аккорды на струнах человеческой души. Это ключ, это трепет души. И женщина, настоящая еврейская женщина, с волшебными глазами, мягкими и печальными, темными и страстными. Мне запомнилась одна ее фраза. Вот что сказала она о молодой немецкой девушке-скрипачке их труппы: „Да, ей суждено было родиться и вырасти в Германии, но у этой девушки еврейская душа, которой больше двух тысяч лет.“

Любимый мой, тебе сейчас очень трудно. Поверь, я переживаю вместе с тобой все, что происходит в твоей жизни, хотя часто не умею тебе сказать об этом, и не знаю как помочь тебе.

Я с тобой, и я не могу представить своего существования без твоей любви».

Мама не могла представить себе своего существования без любви отца и после его смерти. Вот ведь как. Она ведь так и жила одна все эти годы. С дочерью, но – одна.

Потому что мать дышала его воздухом. Дышала им. И нередко дочь находила ее плачущей в каком-нибудь жизненном углу. И тогда дочь ее жалела и холила.

И дочери казалось, что она ее понимала. Понимала. Кажется. Но теперь нет. Дочь поняла, что она не понимает свою мать.

«2 июля 1996 г. Вот – Одесса! Днем у меня были встречи, а вечером я вновь гулял по городу.

Первое впечатление. Ну, и что. Недоброжелательный, грязный, неухоженный, пыльный, с прошлыми претензиями, которые, озвученные неграмотными таксистами-частниками, звучат сейчас убого. Город с прошлой судьбой. В ресторанах и кафе, магазинах (где нет даже знаменитого крымского вина, а только испанские и французские вина не лучшего достоинства) нет никакой провозглашенной самостийности, а, как и в России, слепое хождение за плохими (на хорошие не хватает денег, а главное, вкуса и знаний) западными стандартами бытия. Да, красивы старые улицы Одессы, но это вчерашняя и завтрашняя боль, но не нынешняя заслуга.

Очень грубый выговор, который невероятно портит женщин, среди них практически нет или мало красивых. Женщины с маленькими головками, с тумбообразными, или порой красивыми ногами, но тогда бездарными лицами. Бездарные лица (мужские и женские), с мелкими чертами, низкими лбами, грубо рубленными телами, ничего не значащами лицами – явный символ Одессы. Маленький город Одесса, с легендарными атрибутами, типа лестницы и Приморского бульвара, и памятника Дюку. Но, правда, с замечательным новым памятником Эрнста Неизвестного „Золотой ребенок“, который стоит перед входом в Морской вокзал.

Мелкий город с мелкой судьбой.

Я очень хотел приехать в Одессу, чтобы глянуть. Глянул. Некрасиво и очень много пошлого, а еще больше бездарного. К черту утопии. Написал, призадумался. Пожалуй, лучше так, к черту прошлые и настоящие утопии, да здравствуют будущие.

Но! Старый – еще дореволюционный – центр – теплое место, с гигантской историей, населенный призраками и фантомами прошлого. Будущее вползает в эту жизнь осторожно, медленно, но верно. Одесса отличается необычайно высоким уровнем городского ландшафта, это, именно, город. А город – это конечно, старая, дореволюционная Одесса, в которой каждый двор, каждый дом и переулок вписаны в городской особенный ландшафт. Каждый двор – это особенная городская атмосфера. Масштабы не слишком велики, но больше и не надо, есть город, который чувствуется в каждом камне, каждом названии и повороте. Удивительно хорош был этот город до революции, видимо, невероятно гармоничен был городской ансамбль. Конечно, в Петербурге этого больше и выше качеством, но там масштабы порой скрывают камерность за динамикой еще проступающей чрезмерной роскоши. В старой Одессе чрезмерной роскоши не чувствуется, но стиль и вкус во всем, даже в бездарных каменных фигурках, которые соразмерно вписаны в городской пейзаж.

И интересных лиц много больше, нежели показалось поначалу. Любопытно, десятилетние украинцы уже говорят преимущественно по украински. Они уже не знают, что Украина когда-то не была независимым государством, потому как они были слишком малы, когда это произошло в 1991 году. А через 10–15 лет это поколение начнет входить активно в жизнь, и уже никто из них и помыслить не сможет о том, что Украина может иметь какой-то иной государственный статус.