В каждом молчании своя истерика - Ринат Валиуллин

– Мы уже полчаса торчим у этого полотна, я даже тебя не могу столько ждать.

– Я думала, ты на меня смотришь, – улыбнулась Фортуна.

– Так недолго и сторчаться, – почувствовал я тяжесть в ногах.

– На мне или на этом квадрате?

– Я бы предпочел на тебе.

– Обоснуй, – не отрывала глаза от квадрата Фортуна.

– Если отталкиваться от концепции полотна, то в этот черный квадрат должно провалиться все искусство. А если оттолкнуться от тебя, то все равно рано или поздно прибьет обратно.

– Хоть бы скамейку напротив поставили, – все еще продолжал я ныть.

– На самом деле мы стоим здесь не более пяти минут. Просто время здесь идет по-другому.

– Даже время здесь идет в квадрате, – приобнял я Фортуну.

– Кстати, есть еще и красный квадрат, который называется «Женщина в двух измерениях».

– Красный я уже не переживу, хотя этот цвет у меня тоже всегда ассоциировался с женщиной, стоит только в нее войти в настоящую, – поцеловал я Фортуну, – как все остальное за пределами тебе покажется пустым, белым, тоскливым.

– Слушай, может, тебе здесь группы водить? – посмотрела на меня строго Фортуна.

– И все время задаваться вопросом: почему только красный и черный? Будь в художнике коммерческая жилка, поставил бы на поток.

– Многих унесло таким потоком в канализацию. А Малевич здесь на самом видном месте, – потянула мою руку к выходу Фортуна.

* * *

«Новая осень развела нас, как маленьких, на скуку и на уныние, пусть даже акварелями. Как же скучно в кафе, если бы не еда…», – роились в голове Антонио унылые мысли. Он посмотрел в окно, там трое избивали человека. Жирная кровь капала на асфальт, на ворот белой рубашки, на желтые листья. Потом побежала струйкой из носа, спариваясь некрасиво с грязью. Били жестко, ногами. Антонио жутко хотелось есть. Его абсолютно не трогало чье-то горе, он был занят своим. Он чувствовал себя в роли той самой жертвы, так как эта нелепая связь между его дочерью и Оскаром, в которой он винил не Фортуну, не Оскара, а только себя, никак не могла уместиться в его голове. Ковыряясь вилкой в салате, он искал себе оправдание и не находил. «Нехватка отцовского внимания», – как сказала ему Лара. – «Может быть, может быть», – вертел он в руках кусок хлеба, словно эту самую ситуацию, не зная, с какой стороны приложиться. – «А что делать с Оскаром, какая теперь может быть дружба? Может быть, эти четверо тоже были когда-то друзьями, а может, и останутся, и будут вспоминать завтра историю за бутылкой водки как веселую развлекуху».

– Вам нужен соус? – принес бифштекс официант.

– Что вы сказали? – отвлекся Антонио на его белый наряд, на воротнике которого тоже предательски краснела капля соуса.

– Соус? Вам нужен соус? – вновь сильный удар ногой, человек упал неправильно, головой на бетонный поребрик.

– Нет, спасибо, у меня есть, – показал он жестом в окно.

– Вот уроды, приятного аппетита, сейчас позвоню в полицию, – двинулся официант к другому столику, чтобы собрать грязные тарелки.

Антонио схлестнул нож с вилкой, будто собирался с этим набором вступиться за все человечество сразу… Но вместо этого отрезал кусок мяса, проступила кровь… Засунул его ладошкой вилки в рот. Начал жевать. Не хватало соли. Он взял солонку и стал вытряхивать из нее душу. Человек за стеклом пытался найти точку опоры, чтобы встать, один его глаз распух, оторванная губа как будто бы что-то говорила, поливая красным. Чувствовался запах крови на языке. Бифштекс был хорош. Где-то внутри Антонио побежали ручьями желудочные соки. Время от времени он отламывал белый багет и пропитывал им сок бифштекса, заливший дно тарелки. Тот таял на языке. Человек лежал в бульоне осени, одежда его намокла. Он приподнялся и пополз на четвереньках, в сторону кафе, к границе стекла. Антонио даже показалось, что тот его видит. Новый удар в область живота повалил беднягу на бок. А руки все резали и толкали мясо в рот, заливая томатным соком. Сытость накрывала Антонио облаком, последний кусок был особенно вкусным.

Один из типов встал над жертвой и что-то выкрикивал, не переставая молотить ногой, короткими ударами вспарывая ей грудь. Другой разбежался и прыгнул сверху прямо налицо. Что-то брызнуло, не то грязь с ботинок, не то распухший глаз.

Антонио отодвинул тарелку, вытянул из салфетницы белый аккуратно сложенный конвертик целлюлозы и вытер губы. На бумаге выступил жир. Смял письмо, бросил в тарелку и снова вернулся к стеклу. Тело лежало на спине, обдаваемое легким дождем, и уже согласилось с насилием и не сопротивлялось. Ему вывернули карманы, будто хотели забрать и душу, и оставили. Антонио попросил счет. Троица растворилась в глубине парка. Он сидел за расколотым дождем стеклом, как за стеной плача, как за границей, прикидывая: «Что же я должен?». Его телу было тепло и уютно… Когда подъехала полицейская машина, жертва уже оклемалась и исчезла.

* * *

Будто город будто выстирал и вывесил свое ажурное заношенное белье на всеобщее обозрение. На улицу выпал снег белыми людьми, домами, машинами. Озябшие птицы, как и я, совсем не радовались первому снегу, они недоверчиво клевали белую глазурь, пытаясь найти там рациональное зерно того, почему они не перелетные (не выездные, безвизовые). Тюкая носами в замершее молоко безысходности, не находя объяснений этому факту… Я вспугнул стаю воробьев, которая сидела на дорожке, та вспорхнула, а голубь так и остался сидеть, пришлось его обойти, чтобы не наступить.

Зима – преступление против человечества. Она никому здесь не давалась просто: ни птицам, ни животным, ни людям. Хотя последние могли спрятаться от нее в машину, в кафе, в пальто, в себя, на худой конец, где не всегда было намного теплее. Снег на улице – это еще куда ни шло, хуже всего, когда он внутри, не смести его, не растопить, лежит себе, белый, холодный, толстый. Мне просто необходимо было объясниться с Антонио. Его семья тянула меня своей непонятной силой, я скучал по ним, по всем, как по самым близким родственникам. Не было в этом городе никого ближе. Все еще переживая наш разрыв, я сел в машину и завел двигатель.

* * *

– О чем вы там хоть говорите? – намазал я на хлеб горчицу.

– О чем могут говорить шесть мужиков на краю Земли? – оживился Антонио.

– Понятно. О чем бы она не зашла, речь заходит и упирается в женщину, – закусил я жгучую смесь, словно десерт.

– Если быть точнее, в тему ее места в социальном мире.

– Ты бы еще сказал – в народном хозяйстве. Женщина же не мебель, чтобы искать ей подходящее место. Женщина для мужчины и есть та самая река, куда он все время норовит нырнуть, чтобы искупаться во влажном омуте глаз, вытереться насухо шелком волос, сесть к костру ее сердца, ощутив волнующий аромат кожи, выпить одним глотком ее губы, съесть с аппетитом все ее время, потом залечь в душу и уснуть. Спать до тех пор, пока его не начнет будить какой-нибудь мужик со словами: «Вставай, ты проспал свое счастье, теперь это моя река».