Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков

сил, да и моя сиделка, чёрная крупная медсестра с роскошной грудью и волшебным именем Миранда, не поощряла болтовни. Она неспешно толкала мой катафалк на бесшумном резиновом ходу, меня скрутили, как мумию, накрыли сверху пледом больничной расцветки. Я разглядывал свои руки в тонких серых венах, от иголок и капельниц на них темнели синяки, блестели розовые кружочки пластыря. Кисти рук словно усохли, я перебирал тонкими пальцами с бледными, продолговатыми ногтями. Рук я не чувствовал, они казались чужими.

Постепенно вспомнилось всё. Как Шепард оттолкнув меня, полуслепого, первым выбрался из клетки. Как абры гортанно спорили, где эффектнее повесить свой флаг, где лучше установить камеру. Я знал, что должно случиться, но до самого конца не мог поверить. Потом, когда меня уже спасли, майор в госпитале сказал, что благодаря этому видео, которое абры выложили в сети, аналитикам удалось по куску пейзажа определить расположение лагеря.

Постепенно вспомнилось всё. И даже больше. В памяти возникали люди, которых я никогда не встречал. Откуда-то я знал их имена. Мне были известны мелкие подробности их жизни, иногда не самые лестные. Некто Алекс Хеллер, например. Он бросил жену и двух дочек-близняшек из-за симфонии до-мажор «Юпитер». Брошенная жена не винила Моцарта, не было у неё претензий и к первой скрипке, за которой порочный Хеллер увязался в турне по Европе. Жену убивало, что первую скрипку звали Манфред. Я даже помню письмо из парижского «Ритца» – длинный конверт, кремовая бумага – где распутник округлым женским почерком, ласково и витиевато, пытался объяснить экс-жене запутанность своего душевного мира. Жена курила, зло выдувая дым сквозь ноздри, и зачитывала мне наиболее вызывающие куски, комментируя их хлёсткой солдатской матерщиной.

Дотошность деталей поражала – если моя фантазия их создавала, то я, очевидно, с самого начала выбрал не ту профессию. Излишнее воображение в армии не поощрялось. Видения походили на кино, пейзажи и панорамы сменялись крупными планами. Я видел испарину на серебряном боку ведра, из которого торчало горлышко бутылки, знал год и имя винодельни в провинции Шампань, откуда вино было родом. На самом деле я не пил ничего дороже десятидолларовой шипучки из Калифорнии.

Или вот ещё. Бесконечный стол карельской берёзы, за которым сидели хмурые, холёные негодяи – совет директоров. Семнадцать мерзавцев. Знал имя каждого, знал как прижать каждого к стенке. За ними – стекло от пола до потолка, внизу плавился сентябрьский Нью-Йорк. Мы на сорок втором этаже. Адрес: Рокфеллер Плаза, сто один.

Я проснулся один. В Мирандином кресле валялся потрёпанный бестселлер с обложкой в закатных цветах, со спинки свисал шарф домашней вязки с кистями. Впервые за всё время мне удалось отличить явь от бреда, сон от реальности. Судя по всему, мне перестали колоть какую-то болеутоляющую дрянь. Я без особой радости понял, что и на сей раз выкарабкался. Тело казалось свинцовым, я старался не думать, что врачи с ним сделали. Насколько я разбираюсь в анатомии, нож вошёл на уровне почек. Вспомнил, как ударился лицом об асфальт.

Я с трудом, в два приёма, поднял руку, осторожно ощупал лоб, ища шрам. Шрама не оказалось, я провёл по волосам. Они здорово отросли. Тыльной стороной погладил скулу, подбородок. Щетина была на удивление чисто выбрита. Мне самому редко так удавалось, особенно в ямке на подбородке. Я тронул – ямки не было. Не оказалось и подбородка, верней, моего подбородка, лицо заканчивалось не привычно массивной угловатостью, а чем-то незнакомо овальным. У меня похолодели руки.

Двигаться было нельзя, я знал, что могут разойтись швы, произойти кровоизлияние или ещё что похлеще. Но я не мог лежать, мне казалось, я просто схожу с ума. Спустив ноги одну за другой на пол, кое-как выпрямившись, я огляделся – в углу на тумбочке в трёх галлонной вазе торжественно краснел огромный букет роз, дверь в коридор была приоткрыта, в щель виднелся шахматный линолеум. Другая дверь оказалась закрытой. Отпустив кровать, я сделал шаг, другой, вцепился в ледяную ручку. Замок щёлкнул, дверь раскрылась. В потёмках я разглядел стойку душа в нише, умывальник, кран, зеркало. Пошарив по кафелю, нащупал выключатель. От яркого света заломило глаза, я зажмурился. Чуть переждав, я медленно открыл глаза и посмотрел в зеркало. Оттуда на меня с испугом глядела бледная женщина лет сорока пяти.

7

На самом деле мне оказалось пятьдесят два.

Так я потерял двадцать лет жизни, пару яиц и необходимость бриться каждое утро. Зато приобрёл почти трёхмиллиардный капитал, кусок медийной империи и звучную фамилию Вандербильт. Звали меня Анабелла.

Меня считали хладнокровной сукой, меня побаивалась даже родня, особенно Гилрой, мой муж, который предпочитал жить на яхте в районе Карибского архипелага по причине слабых лёгких. Недуг не мешал ему устраивать резвые мероприятия с девицами из так называемых «модельных агентств». Гилрой считался главой двух глянцевых журналов, издаваемых на мои деньги. И одного убыточного канала, который я собиралась прихлопнуть уже года два-три. У моего адвоката в сейфе лежит пара дисков с довольно посредственным порно, снятых на яхте скрытой камерой. Так что бракоразводный процесс много времени не займёт и Гилрой скоро вступит в сухопутный период своей жизни.

Сюрпризом стала Лорейн, моя взрослая дочь от первого брака. Оказывается, она бросила Гарвард и отправилась путешествовать по Индии. Я извлёк из своей памяти информацию о себе в тот же возрастной период – университет Беркли, Калифорния, начало восьмидесятых. Картинки напоминали эротическое кино под диско-музыку с пропагандой марихуаны и ЛСД.

Генетика брала своё, но я, безусловно, был гораздо сообразительней в её годы. Мою дочь арестовали на пароме где-то в провинции Гуджорат, в её рюкзаке нашли два фунта турецкого гашиша. Внутри самой Лорейн чуть позже, уже в тюрьме, был обнаружен трёхмесячный эмбрион. Относительно отцовства: у Лорейн оказалось несколько кандидатов, все пять без контактных данных, двое без имени. Моим юристам удалось выцарапать её из Гандинагарской тюрьмы, аборт делать было поздно, через два месяца я должен стать бабушкой.

Доктор Каннинг (демиург, табачно-коньячный дух) был крайне доволен реабилитационным периодом. Он по секрету сказал, что после пересадки был момент, когда он опасался, что произойдёт отторжение. Но слава богу, всё обошлось.

Меня выписали ярким ноябрьским утром, чистым и стылым, с хрустким ледком на пустых лужицах и безумной синевой сверху. Я стоял, задрав голову, улыбаясь, бормотал какие-то глупости, благодарил, будто кто-то устроил эту красоту специально для меня. Под руки меня поддерживали мой шофёр Тони, старый симпатичный негр с седыми усищами, и Малколм Хикки – профессор Колумбийского университета и мой