Сердце и другие органы - Валерий Борисович Бочков

этого я сидел в приёмной у дантиста и листал цветной журнал. Печатной продукцией этого пошиба был завален низкий столик у окна: там было несколько замызганных номеров «Мы» – про жизнь известных людей, была порнография для автоманов с развратными снимками шикарных лимузинов и порочных гоночных машин, пёстрая дребедень про тряпки и про правильное сочетание цветов в интерьере.

Я листал журнал, относящийся к классу «мужских журналов». Пуританская эротика, похожая на рекламу неважного женского белья, мастер-класс по смешиванию коктейлей с текилой, нудное интервью с неизвестным мне телеперсонажем, ботинки, часы, что-то про одеколоны. Меня привлёк ярко-красный заголовок «Твоя жизнь: что ещё надо успеть».

Подход был утилитарный – статья состояла из тридцати шести пунктов и предварялась подзаголовком, похожим на предупреждение на сигаретной пачке:

«Тридцать шесть фантастических идей, неожиданных возможностей, опасных приключений и откровенно дурных советов, которые ты можешь воплотить в жизнь перед тем как сыграешь в ящик. Редакция не несёт никакой ответственности за последствия твоих действий».

Содержание оказалось пошлым.

Некоторые советы были просто глупыми. Под номером четыре мне советовали оставить в ресторане чаевые, размер которых мог бы испортить мне настроение. Советовали пострелять из «Глока». Ещё была идея выбрать двух друзей и отправиться с ними путешествовать в дикое место. Степень дикости места в статье не определялась.

Пятнадцатый номер предлагал добровольно остановиться и помочь поменять колесо незнакомцу. В скобках было добавлено – мужского пола.

Семнадцать – разожги костёр в лесу и переночуй рядом.

Двадцать два – возьми гитару, иди в метро, напой себе на ужин.

Мне понравился тридцатый пункт – «Выйди в океан и иди под парусом без остановки три дня и три ночи в любом направлении». Понравился концептуально, как идея, поскольку яхты у меня нет и не предвидится.

Пункт тридцать пять озадачил – «Попробуй любить кого-нибудь кроме себя». Я задумался, перевернул страницу. Прочитал последний пункт, тридцать шестой. В приёмную выглянула медсестра и пригласила меня к доктору. Мне показалось, что приёмная, весь этаж, всё здание чуть качнулось, словно раздумывая, ухнуть ему вниз или нет.

Я перечитал тридцать шестой пункт ещё раз, отложил журнал. Не дыша, поднялся. Тихо ступая, словно боясь оступиться, вышел в холл и вызвал лифт. Пункт тридцать шестой гласил: «Начни жить, сукин сын. Начни сегодня».

Я никогда не употреблял наркотики, трава, разумеется, не в счёт. Следующие три месяца моей жизни слились в восхитительный полёт – оказывается, если падать с большой высоты, то можно убедить себя, что ты летишь. Это работает вплоть до момента соприкосновения с землёй. Впрочем, об этом нюансе я не думал.

Я вообще тогда не очень думал, эмоции и инстинкты отлично заменили нудный мыслительный процесс, мой потасканный организм неплохо функционировал на смеси адреналина с тестостероном. Я сбросил восемь фунтов, стал поджарым и смуглым, сбрил профессорскую бородку, а после сгоряча побрил и голову. Когда череп загорел, я стал напоминать отставного велогонщика, уволенного за применение допинга.

Те три месяца, три восхитительных, безумных месяца, сто лучших дней моей жизни, я постарался забыть, вычеркнуть. Чтобы мысленно вернуться туда, нужно пройти через такую толщу боли, такую толщу вины, что легче удавиться. Жизнь безусловно устроена на принципе равновесия, затёртое «за всё надо платить» обретает выпуклость и блеск, когда неожиданно оборачивается лично к тебе своим шершавым боком.

Мы охотились на акул у острова Мауи, ныряли с аквалангом и рыскали по затонувшему испанскому галиону у Тортуги, прыгали с парашютом где-то в дельте Амазонки, продирались сквозь джунгли Коста-Рики – там самым ядовитым зверем оказалась мелкая изумрудная лягушка – её кожа выделяет яд такой силы, что достаточно дотронуться и летальный исход гарантирован через пятнадцать минут. Противоядия нет. Вспоминается безумное путешествие по Тунису на дрянном джипе, особенно ночь, когда мы остались без бензина на заброшенном шоссе на полпути к Сахаре.

Двадцать первого августа позвонили из госпиталя и сообщили, что моя жена попала в аварию. В её страховке я по-прежнему значился как ближайший родственник. Двое суток она пролежала в коме, а после тихо умерла. Начались мрачные хлопоты, я вернулся в свой бывший и очень пустой дом. На похороны потянулась родня, знакомые. Я бесшумно бродил по пыльным комнатам, трогал её вещи, осиротевшие и хмурые, казалось, что даже мебель поглядывает на меня с презрением. Меня добило, что никто не знал, что я от неё ушёл. Она никому, никому не сказала, что я её бросил.

5

Они звали меня дуэтом – Ланкастер баритоном, Моника сопрано, голоса Риты я не расслышал. Барахтаясь в сугробе, я отозвался. Крикнул, что иду. Человек на удивление беспомощен в глубоком снегу, – я кое-как дотянулся до осины, выпрямился, пристегнул чёртов снегоступ. Снег, набившийся в сапог, начал таять.

– Куда же вы… – игриво протянула Моника. – Запропастились, а?

Ланкастер мельком, как учитель на двоечника, взглянул на меня. Рита, присев на корточки, пыталась сфотографировать телефоном что-то на снегу. Какие-то следы.

– А что, тут сигнала нет? – Рита, выпрямилась, вытянула руку с телефоном вверх.

– Тут вообще ничего нет, – засмеялся Ланкастер. – Вон там канадская граница, за той сопкой, где две сосны, видите? Оттуда на север миль двести глухой лес. Почти до самого Квебека, – он бодро потёр ладони. – Ладно, пошли дальше!

Теперь Моника время от времени оглядывалась, должно быть, проверяла не потерялся ли я опять. Шагали бодро, я смирился с промокшим носком. Даже начал попадать в общий ритм.

– Ага! – Ланкастер остановился, поднял руку. – Так… Что у нас тут… Ну-ка, ну-ка, поглядим.

Он присел на корточки, поманил нас жестом. Мы обступили его. На снегу валялся какой-то мусор, какая-то шелуха.

– Какие мысли, какие идеи, следопыты? – он задорно оглядел нас. – Кто тут наследил?

– Белка? – неуверенно предположила Рита. – Или птица?

– Не просто птица! – воскликнул Ланкастер. – Это черноклювый королевский дятел, третий по величине в отряде дятлообразных. После тукана и большого мюллерова дятла. Размах крыльев три фута!

Он развёл руки.

– Дятел? – Моника сделала круглые глаза. – Во дела!

У толстого клёна на снегу желтела светлая стружка, тугие завитки, как от крупной дрели. Я задрал голову, весь ствол был в дырах, напоминавших овальные дупла. Я зачем-то постучал по клёну, звук получился полый.

– Да, дерево мёртвое, – Ланкастер тоже стукнул в ствол кулаком. – Когда дерево начинает болеть, появляются муравьи, жуки-точильщики. Они поселяются под корой, выедают ствол изнутри. Вон, дупла идут почти до верхушки, значит колонии муравьёв оккупировали весь ствол.

– Именно муравьи? – спросил я. – Может, жуки?

Ланкастер легко нагнулся, поднял с земли стружки, разложил на ладони. Достал из кармана складную