Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста - Татьяна Юрьевна Сергеева

опять хохочет. А кругом такие же весёлые и нарядные дамы и кавалеры, голубые и красные ленты, тысячи свечей, отражающихся в зеркалах, блеск бриллиантов на дорогих платьях, и, наконец, гром многочисленного оркестра…

— Денис Иваныч, — вдруг слышит Фон-Визин ласковый голос Мелиссино. — Денис Иваныч…

Но это уже не Мелиссино, а Иван Перфильевич Елагин тряс за плечо своего секретаря, уснувшего над бумагами.

Фон-Визин проснулся не сразу, смущённо вскочил с места, стыдливо стащил со своей головы матушкину шаль.

— Господи, стыд-то какой! Простите, Иван Перфильевич!

— Так-то Вы челобитными занимаетесь? — Шутливо погрозил тот пальцем. Потом спросил сочувственно. — Опять голова заболела, что ли? Над чем заснули-то?

Елагин взял со стола бумагу, которую переписывал до того Фон-Визин, посерьёзнел.

— Молодо-зелено… Над такой бумагой заснуть мудрено… — И прочитал вслух — Указ «… О неподавании челобитен в собственные Ея Величества руки»… А коли подадут, что же? А то, что «те челобитчики наказаны будут кнутом и прямо сошлются в вечную работу в Нерчинск…». Что делать? Воля Божья, суд царёв… Да я Вам сейчас настроения прибавлю, у меня такой Указ есть, что Вас непременно обрадует… Назначен я государыней директором императорских театров… Что?! Довольны Вы теперь?

— Доволен ли я?! — Возликовал его секретарь- литератор. — Да о таком счастии можно было только мечтать!

— Нам с Вами нынче такая свобода дана, — сам, радостный и довольный новым назначением, рассказывал Елагин, — любую пиесу переводите, любую пишите — всё на театре представлено будет!

Елагин ушёл, а Денис Иваныч, дописав до конца мрачный императрицын указ, задумался о своём. Давеча в доме у Петра Иваныча Мелиссино, когда разразился скандал промеж ним и племянницей, Фон-Визин впервые услыхал, про сватовство Ласкари к Дарье Дмитриевне. Полковник словно с цепи сорвался, так гостям и объявил о сватовстве шевалье, пообещав, что все скоро услышат, когда свадьба будет, как только хозяйка дома вернётся… Фальконет, выполнив непонятную ему функцию свата, был задумчив и печален, так печален, что Фон-Визин не преминул пригласить его в свою карету, чтобы скрасить путь до дома приятной беседой. Фальконет не отказался. В суть домашнего скандала у Петра Иваныча он не вникал, пожалуй, он его даже не заметил, занятый своими мыслями, но всю дорогу не переставал жаловаться на равнодушие к его делу императрицы, на придирки и самодурство Бецкого. И хотя его жалобный тон несколько прискучил молодому и весёлому Фон-Визину, но когда ваятель начал расхваливать Ласкари, называть его единственным своим помощником и деловым партнёром, Денис Иваныч вспомнил вдруг о подмётном письме, которое тот подложил когда-то в карман Фальконета, чуть было не проговорился о том, да передумал. Цель этого письма оставалась ему неясной, и, хотя прошло немало времени с той поры, Фон-Визин решил всё для себя выяснить, тем более что похождения шевалье давно будоражили весь Петербург.

Когда Фон-Визин пришёл в портретолитейный дом, Ласкари сидел над амбарными книгами. Расчёты он вёл грамотно и чётко, почти не совершая ошибок.

— Добрый день, шевалье… — Поздоровался Денис Иваныч. — Могу я увидеть профессора Фальконета?

Ласкари почти не поднял головы.

— Он на своём помосте… Я Вас к нему отведу, если подождёте несколько… Мне надо расчёты срочно завершить…

— Благодарю Вас, шевалье… Только не следует мешать художнику в минуты вдохновения… Я оставлю для него вот эту книгу, он меня очень просил о ней…

Фон-Визин положил книгу на указанное место, направился было к двери, но остановился в нерешительности…

Ласкари недовольно оторвался от бумаг. Он давно не нуждался в уроках по русской речи и теперь бывший ментор как свидетель его былого невежества постоянно действовал ему на нервы.

— Вы что-то ещё желаете, Денис Иваныч?

— Пожалуй… — Наконец, решился Фон-Визин и сразу без лишних слов ринулся в атаку. — Я давно желал с Вами поговорить, шевалье, всё искал случая… Наши пути теперь редко сходятся, я бы заметил, к счастью… Дело в том, что я принимаю самое горячее участие в профессоре Фальконете… Скажите, шевалье, зачем Вы так вредите ему?

Ласкари искренне поразился.

— Бог мой! Откуда Вы это взяли? Спросите у самого Фальконета, как он ко мне относится… Я ему, быть может, единственный друг…

Фон-Визин усмехнулся.

— Вы самонадеянны, шевалье… Насколько мне ведомо, у Фальконета в Петербурге друзей нет…

Ласкари отложил карандаш, со злостью отодвинул кресло.

— Не всё Вам ведомо, Денис Иваныч… О каком вреде профессору Фальконету Вы изволите речь вести? Заботы о монументе сейчас — моя основная служба.

Но, приняв решение всё выяснить до конца, Фон-Визин не отступал.

— Помните ли, шевалье, как на Пасхальной неделе мы встретились под Качелями? Вы ещё тогда Дарью Дмитриевну в толпе искали?

Ласкари пожал плечами.

— Помню. Ну, так и что?

— Дело в том, сударь, что я видел, как Вы подмётное письмо в карман Фальконету положили… Монумент он создаёт — гениальный, и как человек он мне весьма симпатичен… Зачем Вам надобно его в тоску вгонять? Ему и так в нашей столице несладко…

Ласкари почти не смутился, только криво усмехнулся, искоса взглянув на Фон-Визина.

— А… Вы про то письмо? Ну, что ж… Коли видели, так упираться не стану… И по секрету Вам скажу, что были и другие письма того же рода…

— Так зачем Вам это? Зачем, коли Фальконет Вас самым преданным помощником считает?

Ласкари вновь опустился в кресло, развалился в нём, насмешливо глядя на Фон-Визина.

— Вам это трудно будет понять, Денис Иваныч… Но я постараюсь объяснить… Причина в том, что мне, не меньше, чем генералу Бецкому, надобно, чтобы Фальконет совсем один остался. Тогда он во мне не только помощника надёжного найдёт, но и в дружбу мою поверит… А поскольку монумент его — гениальный, как Вы здесь только что заметить изволили, то рядом с его блестящим именем и моё не потускнеет…

— А коли я скажу ему об этом?

Ласкари расхохотался, смеялся долго и зло.

— Вы того сделать не посмеете, дорогой Денис Иваныч… Фальконет Вам, может быть, и поверит, и меня от себя прогонит… Только такой незаменимый помощник, как я, вряд ли для него скоро сыщется. Бецкой тому только рад будет, и дело совсем остановится…

— И всё-таки я скажу ему… — упрямо повторил Фон-Визин.

— Да не скажете!..

— Нынче же возьму и скажу!

Ласкари резко перестал смеяться, поднялся с кресла, подошёл к Денису Иванычу вплотную и почти прошипел ему в лицо.

— Говорите! Только я наперёд скажу Бецкому, что Вы про него сатиры по Петербургу распространяете…

— Какие это сатиры? — остолбенел Фон-Визин.

— Вот такие, например… «О, Клим! Дела твои велики… Но кто хвалил тебя? Семья и два заики»…

Фон-Визин