Слепой. Тропою белого дьявола - Андрей Воронин

на подготовку, а потом – внезапный захват школы, детского сада или роддома, показательный расстрел пары-тройки заложников и требование освободить томящегося в федеральных застенках героя чеченского народа Мамеда Аскерова… Аскерова, конечно, не освободят, времена соглашений с террористами давно остались позади. Значит, будет штурм, во время которого погибнет добрая половина заложников. А этот упырь будет сидеть на нарах, живой и здоровый, жрать баланду и терпеливо ждать новой попытки освобождения…

– Не сомневаюсь, – согласился Шестаков. – Только зачем беспокоить братьев? Григорий Агжба ждет тебя за воротами. Скажи, Мамед, есть ли причина, по которой я не должен отдать тебя ему?

– Должна быть, – неожиданно спокойно ответил Аскеров. – Клянусь Аллахом, я не знаю, что это за причина, но она наверняка есть. Иначе к чему было забирать меня у тех, кому теперь грозишься отдать?

Глеб хмыкнул, расстегнул наколенный карман, выудил оттуда теплую флягу и сделал нарочито медленный глоток. На заросшем жесткими курчавыми волосами горле Аскерова подпрыгнул и медленно опустился вниз хрящеватый кадык; Шестаков скосил на напарника удивленный глаз, но, как всегда, промолчал, то ли не придав его странному поступку значения, то ли просто не зная, что можно сказать в такой ситуации.

– Ты хорошо соображаешь, – сказал майор Железному Мамеду. – Вижу, я напрасно слушал людей, которые утверждали, что ты глуп, как овечий помет. Да, такая причина есть. Я даже скажу больше: существует причина, по которой я мог бы помочь тебе попасть под амнистию.

– И что же это за причина?

– Бен Галаби, – быстро сказал Шестаков. – Вы ведь были знакомы, верно? И встречались совсем недавно… Нам надо знать, к кому он приезжал. К кому, зачем, на какой срок, с какой миссией – словом, все, что ты мог бы рассказать о нем и его связях.

Аскеров скривил губы. Усмешка получилась не веселая и даже не презрительная, а скорее горькая и разочарованная.

– Значит, мне не повезло, – глухо сказал он. – Боюсь, вам известно об этом арабе больше, чем мне. Я был его проводником и телохранителем, не более того, и он никогда не посвящал меня в свои планы. И было бы странно, начни он со мной откровенничать. Ведь я – простой воин великого Аллаха…

– Ложь, – спокойно перебил его Шестаков. – Во-первых, ты не простой воин. А во-вторых, при чем тут Аллах? Могу спорить на что угодно, что Аллах рвет на себе волосы всякий раз, как взирает сверху на дела таких своих воинов, как ты и твой приятель бен Галаби. Вы, подонки, залили кровью весь Кавказ, не говоря уж о Ближнем Востоке, вы превратили жизнь самых обыкновенных, ни в чем не повинных людей в ад. Не надейся, что это сойдет тебе с рук, ты, одноглазая свинья!

– Можешь звать сюда этого бородатого ишака, Агжбу, – презрительно бросил Мамед. – Мне нечего тебе сказать, майор.

– Я передумал, – зловещим голосом сказал Шестаков. – Пожалуй, я обойдусь без Агжбы. Я сам не прочь взглянуть, какого цвета твои потроха…

– Боря, – еще раз глотнув из фляги, негромко сказал Сиверов, – брось. Это пустой номер. Мы только зря теряем время.

– А что ты предлагаешь? – не оборачиваясь, продолжая сверлить взглядом лежащего с безучастным выражением лица Аскерова, поинтересовался Шестаков. – Разве что попробовать посадить его на иглу? А, Мамед? Хочешь? Десяток инъекций, потом недельку посидишь на голодном пайке, а потом покажем тебе шприц, ты нам все и выложишь как на духу… А?!

Аскеров лишь крепче стиснул зубы.

– Время, – вполголоса напомнил Шестакову Глеб. – У нас нет столько времени, Борис. Да и героина, если уж на то пошло, тоже нет.

– Это верно, – вздохнув, согласился майор. – Пока его достанешь… Да еще небось и за свои же деньги.

– Ну, а то за чьи же?

– Вот дерьмо, – окончательно расстроился Шестаков. – Дать тебе в рыло? – спросил он у Аскерова.

Железный Мамед промолчал.

– Пойдем, Боря, – сказал Сиверов, легонько похлопав майора по плечу. – Пусть подумает. У него есть о чем подумать.

– Надеюсь, чем подумать, у него тоже найдется, – проворчал Шестаков, вставая и со скрежетом отодвигая табурет. – Не скучай, Мамед. Мы скоро вернемся. Даже не сомневайся!

– Не сомневаюсь, – ответил Аскеров, и в его голосе Глебу почудилось торжество победителя.

Глава 7

Кабинет был обставлен с тяжеловесной, уже слегка обветшалой роскошью, которая отличала присутственные места во второй половине прошлого века. Дубовые панели стен сдержанно лоснились, отражаясь, как в озере, в сверкающем паркете; огромные, от пола до потолка, окна были занавешены шелковыми маркизами; за длинный и широкий, как загородное шоссе, полированный стол для заседаний могло разом усесться до двадцати человек. Сейчас этот стол был пуст, если не считать равномерно расставленных вдоль него хрустальных пепельниц: хозяин кабинета был заядлый курильщик и разрешал подчиненным курить во время совещаний. Некурящим на таких совещаниях приходилось несладко, но это уже были их личные проблемы.

Письменный стол хозяина кабинета стоял под прямым углом к столу для заседаний, образуя верхнюю перекладину буквы «Т». На нем стоял монитор выключенного в данный момент компьютера и тяжеловесный письменный прибор литой бронзы, которым при желании можно было без особых усилий прикончить бешеного слона. Помимо этих вещей, здесь находилась пепельница – простенький штампованный предмет из покрытой тусклым оловом латуни, уже изрядно помятый и облезлый, с четко выбитыми по кругу вдоль верхнего края бортика надписями по-немецки: «Sturm», «Alarm», «Neue front». Пепельница была трофейная – отец хозяина кабинета нашел ее на столе в захваченном немецком блиндаже. По его словам, в ней еще дымился окурок сигары; окурок он сунул в зубы, а пепельницу – в карман, предварительно вытряхнув из нее пепел, часть которого попала на мундир лежавшего на земляном полу немецкого офицера.

Хозяин кабинета, крупный, представительный мужчина в дорогом костюме и белоснежной сорочке, сидел боком к столу, курил и смотрел телевизор, в обычное время надежно спрятанный от посторонних глаз за одной из дубовых панелей стены. Сейчас панель была отодвинута, и образовавшийся широкий проем почти целиком заполнял огромный плоский экран. Изображение было таким качественным, что человек за столом брезгливо морщил нос: ему мерещился запах мертвечины, упорно пробивавшийся даже сквозь аромат дорогой американской сигареты.

На экране было изображение какой-то равнинной речушки – неширокой, довольно