Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Я просидел там до вечера. Ничего не делал. Книг не брал. Просто сидел. Пару раз только сходил в туалет. Попил воды из-под крана и умыл лицо прохладной водой. Про еду ни разу не вспомнил. Очень много думал в тот день.

Я понял, что не смогу рассказать о том, что и как случилось. Никому. Даже жене и отцу. Слишком это было стыдно и невыносимо противно. Понял, что произошедшее не забудется и очень нескоро сможет быть пережито.

Ещё один жизненный эпизод рухнул в копилку событий, которыми не с кем поделиться. В копилке той были более-менее припрятаны по местам, по дальним углам разные детские глупости и подлости, похабные мыслишки и затеи, хулиганские выходки и делишки на грани или за гранью. Там были вскрытая и невскрытая ложь, большое и малое враньё, трусость, страхи и даже несколько украденных предметов: из времён детского сада – у кого-то из детей, школьного времени – из кабинета химии, из полугодия на острове Русском – не скажу что и у кого, и Берлина – из пары магазинов.

Я сидел тогда в читальном зале, и огромные объёмы никому не рассказанных и не открытых ни единому человеку событий пробуждались и выплывали из памяти. Ненаписанные в письмах жалобы маме на издевательства и побои первого года службы, припрятанный и сгрызенный ночью под одеялом сухарь, тяжкие унижения, исполнение пантомимы для мерзавцев и пьяных подонков, старшина Котов, повесившийся Серёжа Канюка, съеденный кусок собаки, неосуществившаяся мечта пощеголять в красивой форме после службы, страшный провал и убийственно-разгромная речь Ильи Григорьевича Рутберга в Челябинске, зачёты и экзамены, сданные при помощи отца, приниженное и почти подобострастное обращение в правозащитную организацию в Берлине и изображение из себя обиженного еврейского юноши перед придурком и демагогом Дирком… Я никому ни о чём этом не рассказывал. И не собирался.

Но и просто забытое, не высказанное не по причинам постыдности, а исключительно из-за ничтожности, незначительности и заурядности вдруг тоже всколыхнулось и заструилось воспоминаниями.

«Почему я обо всём этом никогда и никому не пытался сказать? – думал я. – Почему так старался забыть? Да потому что не знаю, как такое можно рассказывать… Какие нужны слова?.. Я не знаю точных слов… Вот и всё… Если бы мне сейчас принесли деньги… Не те, которые у меня украли… Ой! У меня никто ничего не крал… Не ври себе!!! Я сам всё отдал мошенникам и мерзавцам… Сам!.. Так вот, если бы мне сейчас дали столько денег, сколько у меня выманили, стало бы мне легче?.. Не стало бы ни хрена! Мне стало бы легче, если мне сказали, что всю эту троицу убили при задержании или они утонули, попали под поезд или спрыгнули с десятого этажа, спасаясь от правосудия… Тогда и денег не надо!.. Но если бы мне кто-то, с кем такое же произошло, смог рассказать про это… Если бы научил словам… То стало бы легче… Точно! Я бы узнал, что не одинок… Вот и всё! Всё – и больше ничего! Почему меня так зацепило, как тот несчастный парень в Челябинске в своей импровизации сказал: “Мама, мам… Сегодня первых двух уроков нету?” Что он такого сказал?! Да ничего особенного! Он просто открыл мне простую истину, что прожил точно такую же жизнь, как я… В точности! В другом городе, в другом времени, с другой мамой, но точно такую же… Вот так открытие!!! Офигеть! Да по сравнению с ним Колумб ничего не открывал… Вот как и о чём надо говорить!!!»

– Мама, мам… Сегодня первых… – вслух шёпотом сказал я.

Несколько человек, сидевших за ближайшими столиками, оторвались от книг и посмотрели на меня.

Вернувшись домой, я целые сутки спал.

Никому я не стал рассказывать, как всё со мной случилось на самом деле. Не смог! Про то, что нарвался на мошенников и жуликов, сообщил. Описал их. Но про свою алчность и глупость поведать не решился. Соврал, что был обворован в туалете аэропорта. Деньги театру возместил сполна. Не сразу, но сполна.

То происшествие и день, прожитый в читальном зале Библиотеки имени Ленина, я понимаю как одно из важнейших событий и открытий. Страдал я долго. Жена заметила, что я стал частенько говорить сам с собой, уходить из реальности в свои неведомые ей мысли, в такие моменты ничего вокруг себя не замечать и не слышать.

Только спустя два с лишним года после случившегося я смог описать произошедшее со мной в Домодедово и по дороге из него. Да и то не целиком. И не сам, а устами персонажей своего первого литературного произведения, написанного не для собственного исполнения, а для читателей.

В самой первой сцене пьесы «Записки русского путешественника» герои делятся друг с другом историями о том, как они были обмануты и обобраны жуликами. Одного обворовали буквально накануне, другой впервые рассказывал о том, что с ним стряслось давным-давно и о чём он никому не говорил.

Ровно через три года после случая в Домодедово за пьесу «Записки русского путешественника» я получил свою первую литературную премию. Мы тогда жили в полнейшей звенящей нищете, без телефона и возможности покупать дочери шоколад. Игрушки ей мы приобретали в секонд-хенде. А саму пьесу я изначально написал на испорченной с одной стороны бумаге.

Премия та спасла нас от унижения бедностью.

Мы уехали далеко из родного города Кемерово и жили в Калининграде. Дочь ходила в детский садик и никак не хотела забыть двор, друзей и счастье, из которого родители увезли её в незнакомый дождливый город, в котором снег бывает редко, а огромных радостных сугробов не бывает никогда. Жена работала за нищенскую зарплату, а я учился писать литературу и отчаянно пытался привыкнуть к полному творческому одиночеству.

О присуждении премии мы узнали вполне случайно, из новостей. У меня отсутствовала постоянная связь с внешним миром. На телефон денег попросту не было. На торжественную церемонию вручения премии я отправился поездом. Билет оплатил отец.

Выехал накануне тридцать третьего своего дня рождения. Встретил я этот странный возраст в вагоне. Один в купе. Вагон вообще был практически пуст. Проводницы почти не топили печь, и я мёрз. В ночь моего дня рождения, при подъезде к Минску, под поезд, в котором я ехал в Москву, попал человек. Машинист совершил экстренное торможение. Я упал с полки. Слегка стукнулся коленом и локтем об пол.

Огромная махина поезда останавливалась долго. Ползла, свистела колёсами и скрежетала.

Я ехал в девятом вагоне, и сбитый бедолага оказался в аккурат под ним. Он был в стельку пьян, но жив. Ему отрезало и исковеркало обе ноги. Он сильно кричал. Проводницы нашего и соседних вагонов позвали мужчин из числа пассажиров на помощь. Я быстро оделся и выскочил на снег в темноту. Какие-то железнодорожники светили фонарями и возились под колёсами. Слышались хриплые крики и мат.

Я, превозмогая малодушие и панический страх вида крови и ран, присоединился к спасательной операции.

К моей радости, я почти ничего не увидел, хоть и был рядом. Пять или шесть мужиков утащили бедолагу в ближайший тамбур соседнего вагона. Окровавленный снег был темнее ночной темноты.

– Ой! Ногу не забрали! – крикнула одна проводница.

– Надо забрать! – сказала начальница поезда, крупная дама в железнодорожной форме с погонами.