Несравненное право - Вера Камша

Сегодня я отпускаю тебя и твоих слуг. Как только милосердное солнце отвернет свой лик от дороги, десять сотен всадников и десять по десять сотен черных рабов выйдут из Желтых ворот с караваном, в середине которого пойдут двадцать верблюдов, нагруженных золотом. Если рабы умрут, их сменят другие, но дом твоего бога будет построен. Пока в нем живет Знание, он неприкосновенен — никто не войдет в него без разрешения твоего или же того, кого ты изберешь преемником.

— Благодарю повелителя атэвов, — наклонил голову кардинал, — но Церковь требует, чтобы обитель Творца создавали верующие в Него с радостью в сердце, а не под свист бичей. Мы не можем принять твой дар.

— Я ничего не даю вашей Церкви, пастырь хансиров, — пожал плечами Майхуб, — мне нет дела, сколько раз в день вы возносите свои неправедные молитвы. Но я знаю, что придет время и то, что ты привез, станет костром в ночи и родником в пустыне. Ты строишь не дом своего бога, но сокровищницу, в которую не войдет никто без твоего ведома и к которой не подойдет никто без моего согласия. Звездочеты сулят мне долгое царствование, а моим сыновьям и сыновьям моих сыновей удачную судьбу…

Не знаю, кто из них увидит, как из семян, оброненных презренным Миджедом, взойдет и упрется в Небо дерево Ада, и, — калиф пинком отбросил подвернувшийся кальян, — страшнее и темнее бесконечных пещер Гаджары судьба тех, кто будет рубить его, чтобы его ветви не затмили солнце навеки. Мы должны передать им острый топор.

Нареченный Джахим. Ты возьмешь рабов, воинов и золото. Ты уйдешь в глубь желтой пустыни Эр-Гидал, и ты построишь там крепость. Я сказал, а ты выслушал.

2231 год от В.И.

22-й день месяца Собаки.

Святой город Кантиска

— Я не могу этого сделать! — Архипастырь с ужасом смотрел в глаза старого маринера.

— Вы сделаете это, Ваша Святость, — Эрик Коннак глянул на главу Церкви так, как некогда смотрел в око бури, — сделаете, потому что мы должны знать!

— Это невозможно!

— Почему? Я не доживу до весны, за моей спиной хорошая жизнь, что бы ни толковали ваши клирики о смирении, я ею доволен и не скрываю этого. А теперь я могу еще и своей смертью дело сделать. Агва Закта[145]дарит умирающему пророческий дар?

— Господин Эрик!

— Да или нет?!

— Да, Проклятый меня побери, — не выдержал бывший рыцарь.

— Вот и хорошо, наконец-то ты как человек заговорил, — удовлетворенно вздохнул старейшина Совета Паладинов. — А раз так, я узнаю то, за что не жалко жизни, тем более осталось-то ее всего ничего. Да не смотри на меня так, Великие Братья меня не осудят, а до твоего Творца нарисованного мне дела нет. Не верил я в него всю жизнь и напоследок верить не собираюсь. И не пытайся в угоду своей совести нужное дело загубить. Чистеньким нужно в лесу жить да грибами питаться, а если уж взялся других в бой водить, без крови не обойтись…

— Ты прав, — лицо Феликса стало жестким. — Принимаю на себя всю ответственность.

— Ну, это ты загнул, — старый безбожник подмигнул главе Церкви, — всю не нужно. Только половину. За себя я уж как-нибудь отвечу сам, ежли кто вдруг спросит. А ты отвечаешь за то, чтоб из того, что я узнаю, толк вышел. Хотел я не к тебе с этим делом обратиться, а к Шани Гардани, да раздумал. Он-то уж точно себя бы потом заел, а вы объявили себя всеобщими пастырями да молельщиками за чужие грехи, вот и отдувайтесь.

— Хорошо, — кивнул Архипастырь, — клянусь сделать все, чтобы помочь Рене и Благодатным землям. Когда ты…

— Да прямо сейчас, — перебил старик, — с морем и кораблями я попрощался, за правнука выпил, а в вашем сухопутье мне смотреть нечего. Есть тут у тебя место, где нам не помешают?

— Есть, — Феликс встал и открыл ту самую дверцу, в которую не столь давно его предшественник провел Романа Ясного. Убранство потайного кабинета Архипастыря не изменилось, и Эрик опустился в то самое кресло, в котором сидел бард.

— Подходит, из такого не свалишься. Пожалуй… Сначала выпьем с тобой вина, а потом и делом займемся. Давай два кубка.

Феликс покорно разлил темно-красную тягучую жидкость, которой, случалось, заливал свою тоску и одиночество. Маринер посмотрел вино на свет.

— Добрая лоза! Помню, как-то взяли мы атэвский корабль с таким же… Только его ненадолго хватило. Вся Идакона пила. Ну, Твоя Святость! Пью за тех, кто остается. За тех, кто в море и на земле будет идти до конца против ветра. Удачи вам. Уж не знаю, встречу ли я на Далеких Берегах тех, кого мы потеряли, но пусть им в Вечности, где бы они ни были, тепло будет! Пей, Феликс! Тебя ведь Феликсом зовут?

— Да!

— Тогда за удачу и за победу, Феликс. Арде!

— Арде!

Эрик поставил пустой кубок на столик, еще раз обвел глазами полутемную комнату и просто сказал:

— Пора.

Клепсидра на столе самоуверенно и равнодушно отсчитывала время. Эрик и Феликс беседовали. Архипастырю было не по себе, а старый маринер ждал конца совершенно спокойно. Более того, он рассказывал главе Церкви вещи, которые должны были тому пригодиться. Так продолжалось довольно долго, затем моряк прервал себя на полуслове. Лицо его оставалось спокойным, только руки судорожно сжали подлокотники.

— Нужно ждать, — голос старого маринера стал ровным, спокойным и сильным, — ждать, даже когда это будет казаться безумием. Ждать и помнить. В землю упали зерна. Им нужно время. Придет год Трех Звезд, и поднимет меч Последний из королей. Голубая Звезда канет в море, Алая вернется на небо, Темная не погаснет. Она зажжена Избранным, но озарит путь Последнему, предвещая победу. Не бойтесь Ночи, не бойтесь Дня. Тьма защитит от Тьмы, Свет от Света. Не плачьте об уходящих в бой.

Старый маринер осекся. Голова его упала на грудь. Феликс бросился на колени перед умирающим, и ему показалось, что он разобрал смутный шепот: «Созвездие Рыси… Темная Звезда… Им не сойтись, но сиянье их вечно…»

Эстель Оскора

Это здание, несомненно, было храмом. Высокие своды, расписанные немыслимыми растениями и нелепыми летающими существами — не то юношами, не то девушками в бесформенных белых балахонах и отчего-то с большими крыльями, более всего смахивающими на голубиные. Это было смешно и глупо, но не отвратительно. Кто бы ни изобразил этих трогательных уродцев, он вряд ли поклонялся злу. Скорее всего его небогатое воображение так представляло существ высших и совершенных. Что ж, не каждому художнику удается понять, что совершенство в отсутствии лишнего, а не в соединении несоединимого…

Стоп! Хороша же я, однако, — стою не знаю где и рассуждаю об искусстве, а ведь мне надо идти. Меня ждут! Уж в этом я была уверена, но вот кто меня ждет и куда я должна идти, забыла напрочь.