2666 - Роберто Боланьо
Шрифт:
Интервал:
Что случилось дальше, я не знаю. Думаю, Хальдера отвезли к доктору. Или, возможно, сам Хальдер отправился туда в компании своих секундантов-нищебродов, чтобы врач осмотрел рану, в то время как отец мой стоял неподвижно в лесу Сердце Осени, кипя от злости или, наоборот, заледенев от гнева, вспоминая то, что произошло, в то время как секунданты пытались его утешить и говорили, что дело не стоит беспокойства, ибо от личностей вроде этой можно ожидать любой глупости.
Немногим позднее Хальдер сбежал с сестрой моего отца. Одно время они жили в Париже, а потом на юге Франции, где Хальдер (а он был художник, хотя я не видел ни одной его картины) любил проводить по целому сезону. Потом, насколько я знаю, они поженились и зажили в Берлине. Вот только жизнь у них пошла наперекосяк: сестра отца тяжело заболела. В день ее смерти отец получил телеграмму и вечером второй раз увидел Хальдера. Тот был пьян и едва одет, а его сын, мой кузен, которому тогда исполнилось три года, бродил по дому (и одновременно студии Хальдера) совсем голый и перепачканный краской.
Тем вечером они впервые поговорили и, возможно, пришли к соглашению. Отец забрал племянника, а Конрад Хальдер навсегда уехал из Берлина. Время от времени до нас доходили вести о нем — каждый раз после небольшого скандала. Его берлинские картины остались у отца, которому не хватило духа сжечь их. Однажды я спросил, где он их хранит. Отец не ответил. Я спросил, какие они. Отец посмотрел на меня и сказал — сплошные мертвые женщины. Портреты тети? Нет, ответил он, другие женщины. И все мертвые.
Никто из участников того ужина, естественно, никогда не видел картин Конрада Хальдера — за исключением офицера СС, который заявил, что этот художник — моральный деградант, несчастье для семьи фон Зумпе. Затем они заговорили об искусстве, о героическом начале в искусстве, о натюрмортах, суевериях и символах.
Хёнс сказал: культура есть цепь, чьи звенья — героическое искусство и суеверные интерпретации. Молодой эрудит Попеску сказал: культура есть символ, и символ этот раскрывается в образе спасательного круга. Баронесса фон Зумпе сказала: культура — это в целом удовольствие, все, что дает и поставляет удовольствие, а остальное — чистой воды шарлатанство. Офицер СС сказал: культура есть зов крови, зов, что лучше слышен ночью, чем днем, а кроме того, добавил он, это декодификатор судьбы. Генерал фон Беренберг сказал: культура для него — Бах, и этого ему хватает. Один из офицеров Главного штаба сказал: культура для него — Вагнер, и этого ему достаточно. Другой офицер Главного штаба сказал: культура для него — Гёте, и этого ему, как только что сказал господин генерал, достаточно, причем даже с избытком. Жизнь человека можно сравнить лишь с жизнью другого человека. Жизни человека, сказал он, хватает лишь на то, чтобы в полной мере насладиться произведениями другого человека.
Генерал Энтреску, которого очень повеселили эти слова, сказал: для него, напротив, культура — это жизнь, но не жизнь одного человека или произведение одного человека, но жизнь в целом, любое ее проявление, даже самое низменное, и затем он заговорил о пейзажном фоне полотен некоторых художников Возрождения и сказал, что эти пейзажи вполне можно увидеть в любом уголке Румынии, и заговорил о мадоннах: мол, в этот самый момент он видит перед собой лицо самой прекрасной из мадонн, с которым не сравнится произведение никакого итальянского художника Возрождения (баронесса фон Зумпе покраснела), и в конце концов заговорил о кубизме и современной живописи и сказал, что любая стена заброшенного здания или стена после бомбардировки интереснее, чем самое известное произведение кубизма, не говоря уж о сюрреализме, которому предельно далеко до мечтаний самого обычного неграмотного румынского крестьянина. После этих слов настало молчание — короткое, но выжидательное, словно бы генерал Энтреску произнес грубое или скверно звучащее слово, или безвкусно пошутил, или оскорбил своих немецких гостей, ибо именно ему (ему и Попеску) принадлежала идея посетить этот сумрачный замок. Тем не менее молчание нарушила баронесса фон Зумпе, спросив его — и голос ее переливался в диапазоне от божественного до земного — о чем же мечтают румынские крестьяне и как он сумел узнать, о чем именно мечтают эти столь удивительные люди. На что генерал Энтреску ответил ей со смехом, смехом откровенным, открытым и звонким, смехом, который в благовоспитанных кругах Бухареста определяли, точно и безо всяких экивоков, как принадлежащий сверхчеловеку: глядя баронессе фон Зумпе в глаза, генерал сказал, что все, что происходит с его людьми (имея в виду солдат, большей частью крестьянского происхождения), ему не чуждо.
— Я проникаю в их мечтания, — сказал он, — я проникаю в их самые постыдные мысли, я с ними, когда души их вздрагивают и сотрясаются, я забираюсь в их сердца, пристально разглядываю самые примитивные идеи, издалека рассматриваю их иррациональные импульсы, сплю в их легких летом и в их мускулах зимой, и все это я делаю, совершенно не напрягаясь, не специально, без спроса и даже не желая того, безо всякого принуждения, ибо мной двигают лишь благоговение и любовь.
Когда же настал час ложиться спать или перейти
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!