У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

Толстой вам друг и желает добра. Приблизившись к его величеству как старинный наперсник, он узнал о слабости царя и внушил ему твердое намерение. Граф долго обдумывал это дело. Взвешивал обстоятельства на пользу ему и против. Одолел собственные колебания. Потом склонил также Меншикова, затуманив глаза светлейшего цветистыми доводами; ибо Александр Данилович ради императрицы готов в огонь и в воду. Толстому же невыгодно ссориться ни с ним, ни с самой Екатериной. С другой же стороны, и Меншикову не с руки портить дружбу ни с императором, ни с Толстым... Так что Петр Андреевич посоветовал нашему монарху издать закон, по коему император вправе самолично назначать себе наследника. Затем приехал ко мне и попросил поддержать его в этом деле. Такие же речи граф повел после и с другими советниками царя. Я посмеялся в душе: мне все стало известно еще с первой встречи княжны с царем... Так вот, чтобы ваше высочество не точили сомнения, прошу вас. Читайте...

Архиепископ протянул Кантемиру лист бумаги.

«Мы, Петр I, император и самодержец всероссийский и прочая, и прочая, и прочая...

Объявляем, понеже всем ведомо есть, какою авессаломского злостью наделен был сын наш Алексей, и что не раскаянием его оное намерение, но милостью божиею ко всему нашему Отечеству пресеклось (что довольно из Манифеста о том деле видимо есть); а сие не для чего иного у него возросло, токмо от обычая старого, что большому сыну наследство давали, к тому же один он тогда мужеска пола нашей фамилии был, и для того ни на какое отеческое наказание смотреть не хотел; сей недобрый обычай не знаю чего для так был затвержден; ибо не токмо в людях по рассуждению умных родителей бывали отмены, но и в Святом Писании видим, когда Исакова жена состарившемуся ее мужу, меньшому сыну наследство исходатайствовала, и что еще удивительнее, что и божье благословение тому следовало...

...В таком же рассуждении, в 1714 году, милосердуя мы о наших подданных, чтоб и партикулярные их домы не приходили от недостойных наследников в разорение, хотя и учинили мы устав, чтоб недвижимое имение отдавать одному сыну, однако ж отдали то в волю родительскую, которому сыну похотят отдать, усмотря достойного, хотя и меньшого мимо больших, признавая удобного, который бы не расточил наследства. Кольми же паче должны мы иметь попечение о целости нашего государства, которое с помощью божьею нынче паче распространено, так всем видимо есть; чего для заблагорассудили мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего государя, кому оный хочет, тому и определит наследство, и определенному, видя какое непотребство, паки отменит, дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше вписано, имея сию узду на себе. Того ради повелеваем, дабы все наши верные подданные, духовные и мирские без изъятия, сей ваш устав перед богом и его евангелием утвердили на таком основании, что всяк, кто сему будет противен, или инако как толковать станет, тот за изменника почтен, смертной казни и церковной клятве подлежать будет».

Убедить Феофана Прокоповича не удалось. Архиепископ непоколебимо настаивал: «Систему» нельзя печатать без особого предисловия. Но Дмитрия Кантемира это мало смущало. Царь приказал напечатать книгу, значит — она будет напечатана.

И все-таки, следуя мудрой поговорке, что слава добывается более смелостью, чем робостью, помня также, что разводящий в доме огонь должен позаботиться о выходе для дыма, князь в тот же день отправился к Феофилакту Лопатинскому, ректору Московской духовной академии.

— Эге, ваше высочество, — сказал Лопатинский, когда речь зашла о книге Кантемира, — ежели бы соль могла гнить, чем приправляли бы мы пищу? И ежели бы иссякла верность дружбы, на чем строили бы люди сокровища земные? Решение святейшего синода было принято главным образом по настоянию Прокоповича. Мнение его высокопреосвященства нельзя отбрасывать так легко: магометанство было и остается ныне трудно одолимой чумой. С другой стороны, мы с вами, крещенные по закону Христову и ратники за спасение мира, обязаны исследовать ереси неверных, дабы достойно с ними сражаться. В обязанности нашей также — ведать все о жизни их, обычаях и культуре. По моему мнению, труд вашего высочества заполнил непростительный пробел в науке, отечественной и всемирной. Заполнил искусно, со знанием и мужеством. Но это все-таки первый труд такого рода, и не следует удивляться, что у некоторых из нас он вызвал испуг... Однако я намерен его защитить. Слабым умом своим дерзнул я написать оду, которой хотел бы предварить вашу книгу при ее обнародовании. Название ее — «Оде ин лаудем оперис серениссими принципис Дмитрие Кантемирии»...

Такой же прием оказал ему другой видный деятель святейшего синода Гедеон Вишневский.

Довольный этим, Кантемир, пока не стемнело, решил продолжить поездку с визитом в типографию. Начальствующий над нею Абрамов был сухощеким мужчиной с бегающими глазками. Всевышний не наделил его чрезмерным умом, наградив зато скоростью ног и хваткостью рук. За два года Абрамов привел в порядок здание типографии, выглядевшей теперь снаружи как небольшой ухоженный замок. В ее списках числились четырнадцать типографских станков, печатавших церковные и светские книги. Один был оставлен для изготовления гравюр. При каждом станке служило одиннадцать человек.

Когда князь Кантемир вышел из саней перед его обителью, Абрамов пулей вылетел ему навстречу, кланяясь и говоря слова приветствия:

— Добро пожаловать, ваше княжеское высочество, Дмитрий Константинович! Я и мои мастера рады видеть вас и с покорностью принять!

Кантемир бросил ему благожелательный взгляд. На правом виске начальника типографии росла шишка, на левом вздулась синяя жила. Но ни в словах его, ни в чертах не крылось ни капли коварства. Слова доносились с незапятнанной колокольни его скромного разума и звучали искренно.

В продолговатом зале с пятнистыми стенами и провисшим потолком стояла духота. Железные печи дышали ржавым жаром и острым дымом, щипавшим вошедшему ноздри. К этому примешивались запахи краски и плесени. Рабочие трудились, не обращая внимания на гостя, и только станки время от времени издавали скрипящие вздохи, надавливая рожками буковок на бумагу.

— Если мне не изменяет память, господин Абрамов, я просил вас недавно потрудиться ради нашего весеннего путешествия, — сказал Кантемир.

— С высочайшей монаршьей воли помню о том и я.

— С божьей помощью вами уже что-нибудь сделано?

— Если есть на то высочайшая воля, почему бы господу не подать нам помощь?

Абрамов проводил князя к дальнему