У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

углу помещения, загроможденному всяческим старьем. Раскрыл три поставленных у стены длинных ларя, снабженных ручками и петлями для замков. В особых отделениях внутри громоздились литеры и линейки различной величины. Абрамов порылся в них твердыми пальцами. Похвастался:

— Надо думать, милостивый государь мой, ежели от царского величества поступил такой приказ, — быть войне. Едва прослышав о том, мои люди взялись за работу. Надо думать, его величество возьмет в поход не более одного станка.

— Этого будет достаточно?

— Достаточно, ваше высочество. И если при нем будут ребята, каких подберу сам, его величество за неделю заполнит всю Персию манифестами. Я взвесил и разложил по кассам нужные литеры: библейского шрифта — шесть пудов тридцать четыре фунта, иосифлянских — девять пудов тридцать фунтов, больших гражданских — два пуда десять фунтов, латинских — три пуда семнадцать фунтов, греческих — три пуда тринадцать фунтов...

— Отлично, — прервал Кантемир. — Была у меня к вам еще одна просьба...

— Конечно, — поклонился Абрамов, — высочайше мне было велено: осмотреться со вниманием и отыскать искусного переводчика. Осмотревшись, отыскал я не единого, но двоих.

— Можно на них взглянуть?

— Само собой, ваше высочество. Вот они.

Переводчики обнаружились за поленницей дров. По знаку хозяина оба поднялись со скамьи и представились князю. Не выказывая особой робости, они тем не менее не смели взглянуть в глаза высокого сановника, вокруг которого Абрамов вертелся со всем усердием. Толмачи не различались между собой ни ростом, ни шириной плеч, ни даже покроем платья. Только борода у первого была черной и узкой, у второго же — рыжей и торчала во все стороны.

— Здравствуйте, православные! — обратился к ним Кантемир, дивясь их сходству.

— Здравия желаем вашему сиятельству, — ответствовал чернобородый. — Только мы не православные.

— Кто же такие?

— Веруем во всевеликого господа нашего Аллаха и пророка его Мухаммеда.

— Подойдите. Как же вас зовут?

Бородачи поглядели друг на друга с легким удивлением, подбадривая друг друга взорами. И только затем обошли дубовые поленья, повинуясь. Возраст обоих, по всей видимости, приближался к сорока годам. У обоих были открытые лица бродячих певцов, не ищущих по свету ничего иного, кроме радостей дружбы.

— Мое прозвище — Кадыр Мухаммед, — сказал чернобородый.

— А мое — Юсуф, — отозвался его товарищ. — Раньше меня звали также Юсуфом — сыном Избелата. Но я уже позабыл об этом, странствуя по чужим краям.

Удивление князя возросло: голоса толмачей тоже звучали одинаково.

— Вы близнецы?

Кадыр Мухаммед усмехнулся, показав ряд крепких зубов, белых, как жемчуга: он не впервые слышал такой вопрос. Абрамов посчитал это дерзостью и укоризненно покачал головой.

— Вовсе нет, ваше сиятельство, — ответил толмач, продолжая улыбаться, — да и не кровные братья. Породнили нас невзгоды. Ничто ведь так не сближает смертных, как дороги испытаний и странствий. Один спит — другой отдыхает душой. Вкушает пищу Юсуф, сын Избелата, — насыщаюсь тем и я.

Юсуф, в свою очередь, вздохнул:

— Все вынести можно, добрый господин, ежели...

Кадыр Мухаммед не дал ему окончить жалобу:

— И не так уж давно, ваше сиятельство, началась наша дружба. Не знаю уж, когда и где родила Юсуфа матушка. Для меня он появился на свет лет семь тому.

— Как это понимать?

— Да как сказать, ваше сиятельство. Человек ведь рождается в то мгновение, когда попадается мне на глаза. Сколько вижу его оком — столько он для меня и живет. После — словно и мертв. Встретится мне опять — народится снова.

— Вот это дивно! — усмехнулся теперь Кантемир.

— Истинно так, ваше высочество, — сверкнул зубами Кадыр, чуть рисуясь. — По свету походили мы с ним вдосталь. И в Стамбуле бывали, и в Удрии, и в Крыму, и в Неаполе. Вот только в Иерусалиме — ни разу. Как хвалиться, что ходили в святой тот город, если даже дорога туда нам не ведома? Можем наизусть зачитать вашему Высочеству из Платона, из Пьетро Виззари и из Коперника-астронома. Глаголем по-турецки и гречески, по-арабски, латыни, по-славянски...

— Все было бы хорошо, ваше сиятельство, — снова завел жалобно Юсуф, — только вот...

Но приятель остановил его, чувствительно толкнув локтем.

— Мой друг норовит рассказать вашему высочеству о неких наших злоключениях, — пояснил он. — Когда встретились с нами посланцы Российской державы и стали приманивать нас золотом — обрадовались мы с ним крепко, что проведем остаток жизни не бедствуя, что счастье повернулось к нам наконец лицом. До времени так оно и было, покуда печатники не проведали, какого мы племени и веры. А ведь ни шальвар зеленых мы не носим, ни кафтанов не надеваем, ни чалмы. Только они нас распознали и теперь обходят стороной. Хотя мы не раз им говаривали: не избегай чужеземца, берегись варвара. Ибо душа чужеземца тоже может стать для человека прибежищем.

— Привыкнут к вам — перестанут чураться, — заверил его Кантемир. — Принимаю вас на свою службу и жалую. Завтра жду вас к себе — покажете мне, какова ваша ученость. Тогда и скажу, что делать вам отныне надлежит.

Толмачи глубоко поклонились, бормоча слова благодарности.

— Погодите, — задержал их князь. — Тебя, Кадыр, господь одарил смелостью, Юсуфа же — не очень. Что-то мучает его, а сказать о том робеет. В чем твоя печаль, человече?

— В чем печаль, ваше высочество? — отозвался Юсуф. — О ней уже частью поведал Кадыр, коий мне ныне вместо брата. Только обо всем рассказать вашей милости он постеснялся, да и мне, как видите, не велит. А дело в том, что оба мы, ваше высочество, мужики в полной зрелости и хочется нам жить, как всем людям. Только нас в сих местах не одни мужики сторонятся, но и женщины. А каково нам без них?

Кантемир с улыбкой обратился к начальствующему над печатней:

— Мало в городе женщин, господин Абрамов?

Начальствующий поморщился:

— Если есть на то высочайшая воля...

День клонился к закату, когда Кантемир оставил типографию. Поставив сапог на подножку саней, князь остановился, любуясь проходившим мимо воинским отрядом. Солдаты шли бодрым маршем. Сержант в шляпе