Булат Окуджава. Просто знать, и с этим жить - Максим Гуреев

Вот, например, если спросить сейчас, почему пальцы зажимают струны в той или иной последовательности, ведь и не ответишь толком.

Это раньше тесть, отец Гали, говорил «Делай, как я» и показывал аккорды.

Приходилось, раздирая пальцы в кровь о железные струны, бесконечно повторять в тональности ля минор — Am, Dm, E и в тональности ми минор — Em, Am.

По ночам снилась эта муштра.

А еще постоянно думал о пальцах, смотрел на них со страхом, как сейчас на изуродованный мизинец правой руки Володи Максимова, который он инстинктивно поджимал к ладони.

Курил, посматривал в окно.

Максимов редко рассказывал о том, как загремел по малолетке в колонию, был в бегах, потом сел по уголовке, но если и рассказывал, как правило, уже будучи в крепком подпитии, то рассказы его были страшны, да и сам он становился страшен.

Из «Автобиографического этюда» В.Е. Максимова: «Родился в Москве, в семье рабочего салицилового завода, в Сокольниках…

До ухода из дома успел закончить четыре класса 393-1 московской общеобразовательной школы. Бродячая юность несколько раз прерывалась краткосрочными «остановками» в детприемниках (Славянск, Батуми, Кутаиси, Тбилиси, Ашхабад, Ташкент) и колониях (Кутаиси, Ашхабад, Ташкент, Шексна), откуда, как правило, благополучно (кроме Шексны), бежал. Из горького опыта пребывания в детских исправительных учреждениях, унифицированных по системе Макаренко, вынес твердое убеждение: всякая, даже самая заманчивая система, оказываясь в руках фанатичных апологетов, становится орудием преступления. Ничего более жуткого ни до, ни после мне уже переживать не приходилось, хотя впоследствии жизнь не баловала меня райскими кущами. Шестнадцати лет от роду получил семь лет и после недолгого ожидания в Таганской тюрьме отправлен по этапу в Шекснинскую трудовую колонию, из которой вскоре пытался бежать, но был схвачен, а затем, в бессознательном уже состоянии, передан на экспертизу в Вологодскую областную психиатрическую больницу, признан здесь невменяемым и сактирован (списан по состоянию здоровья), как говорится, вчистую…

Крайняя семейная нищета, обусловленная ежедневной борьбой за существование, не располагала к сердечной доверительности, и наверное поэтому сколько-нибудь прочной душевной близости с матерью у меня так и не возникло (отец В.Е. Максимова был репрессирован в 1933 году, в 1939 освобожден, погиб на фронте в 1941 году)… Наибольшее влияние на мое формирование оказал дед по материнской линии, потомственный железнодорожник Савелий Ануфриевич Михеев, с которым я провел значительную часть детства».

Булат закачивает петь «Дежурного по апрелю», и тут же звучат просьбы исполнить «Неистов и упрям», «Последний троллейбус». Конечно, соглашается, и импровизированный концерт продолжается.

Впоследствии Окуджава скажет: «Я работал в «Литературной газете». У меня уже были первые песенки и первая широкая известность в узком кругу. Это очень вдохновляло меня. Я очень старался понравиться именно им, моим литературным друзьям».

Однако иногда приключались и курьезы.

Однажды Булат был приглашен на день рождения одного известного литработника, куда он отправился, разумеется, с гитарой, а также в обществе своего друга Владимира Максимова.

Пришли на Плющиху.

Читаем в «Автобиографических анекдотах» Б.Ш. Окуджавы: «Гостей было уже с избытком… мы вошли в комнату и начали рассаживаться за уже накрытым столом. Слышался обычный возбужденный галдеж, затем в него вмешался плеск разливаемого в бокалы вина, затем прозвучал тост в честь пунцового именинника… И звон стекла, и кряканье, и вздохи — и вдруг тишина и сосредоточенное поедание праздничных прелестей, и восторженные восклицания, и, в общем, как обычно, удовлетворенное журчание голосов, этакий ручеек, постепенно, от тоста к тосту, превращающийся в мощный поток.

Я понимал, что, по уже установившейся традиции, предстоит петь. Меня это в те годы радовало. Я начал привыкать к интересу, который проявляли к моим песням мои друзья. Рядом двигался хмурый Максимов. Пока мы сидели за столом, я, зная о его пристрастии к спиртному, подумал, что наступил этот час и потому он так мрачен. Но оказалось, что он трезв, трезвее меня и всех остальных, и это было непонятно.

В тесной комнате кто сидел, кто стоял. Мне подали гитару. Все замерли. Я чувствовал себя приподнято, хотя, конечно, и волновался: очень хотел угодить слушателям.

— Что же мне вам спеть? — спросил я, перебирая струны, — что-то сразу и не соображу…

“Когда мне невмочь пересилить беду…” — запел я. Максимов опустил голову. Я пел и попутно обмозговывал свой небогатый репертуар… И вдруг из дальнего угла крикнули требовательно:

— Веселую давай!.. “Цыганочку”!..

– “Цыганочку”!.. — загудели гости, и кто-то затянул «Ехал на ярмарку ухарь-купец…».

Я не понимал, что происходит. Стоял, обнимая гитару. Тут ко мне подскочил Максимов, дернул меня за руку и прошипел:

— Пошли отсюда!..

Мы вышли из квартиры. Ноги у меня были деревянные. Голова гудела…

— Я не хотел тебе говорить, — сказал, кипя, Максимов уже на ночной улице, — когда мы пришли, там, на столике в прихожей, лежал список гостей, и возле твоей фамилии было написано — “гитарист”!»

Конечно, Булат хорошо помнил таких «гитаристов».

Они собирались на задах Киевского вокзала и бренчали что-то типа:

Блатная романтика, лагерная жизнь — обо всем об этом Максимов знал не понаслышке, и все это было ему глубоко ненавистно, потому как он знал им настоящую цену, видел лицемерие, фальшь и продажность уголовной вольницы изнутри.

А ведь в годы юности Булата влекли эти «сапоги в гармошку, тельняшка, пиджачок, фуражечка, челочка и фикса золотая». Скорее всего, из чувства противоречия, из подсознательного желания именно таким образом вписаться в новую для него Арбатскую жизнь, стать своим для тех, кому своим он не будет никогда в принципе.

Дружба Максимова и Окуджавы, на первый взгляд, была совершенно необъяснима: интеллигентный, сдержанный Булат Шалвович и громогласный, неуравновешенный, тяжело и мрачно пьющий Владимир Емельянович (а на самом деле — Лев Алексеевич Самсонов).

Взаимное притяжение, видимо, вырастало из какой-то прежней жизни, из детства, когда каждому из них не хватало в себе того, что было в избытке в друге. Ведь было же в Максимове что-то от Арбатской шпаны, игры в пристенок, от Нижнетагильских работяг и простреленного по неосторожности второгодника Дергачева, какая-то мужественность, безоглядность и бесшабашность, которым можно было только завидовать.

С другой стороны, в Окуджаве Максимов видел взвешенную мудрость и поразительное умение скрывать бурлящие внутри страсти в каких-то неведомых тайниках души, чего он категорически делать не умел и от чего страдал. Будучи образованцем, он тянулся к Булату как к старшему товарищу, как к человеку с университетским образованием, как к поэту, интуитивно шедшему по своему пути в литературе, что не могло не вызывать уважения.