Булат Окуджава. Просто знать, и с этим жить - Максим Гуреев

Бурно отмечали День космонавтики.

Пели под гитару, как было замечено выше.

Встречали высоких гостей из соцстран преимущественно.

Проводили политинформации.

Слушали записи Окуджавы, о котором, казалось, в начале шестидесятых уже знала вся страна и песни которого пела.

Аккуратно вставляли пленку в магнитофон, нажимали кнопку «пуск», и в комнату офицерского общежития тут же входил невысокого роста, субтильного сложения человек с гитарой, присаживался на край по уставу заправленной кровати и словно бы начинал неспешно рассказывать истории.

Например, такие.

История первая, о Ваньке Морозове, который любил бывать в старом цирке. Уж больно ему нравились фокусники и жонглеры, укротители тигров и наездники, силачи и гимнасты. Но однажды он увидел циркачку, которая ходила по проволоке и махала своей бледной тонкой рукой. Ванька был уверен в том, что она машет рукой именно ему, и без памяти влюбился в нее. Каждый день он ждал свою циркачку после выступления, катал ее на извозчике, водил в ресторан. Но однажды он увидел, как она выходила из гримерки с каким-то господином, и по тому взгляду, каким она смотрела на этого господина, Морозову стало ясно, что она изменила ему. И стало Ваньке невыносимо обидно и больно, потому что ради циркачки он отверг любовь Маруси, которая по нему уже давно сохла.

История вторая, о красивом и отважном солдате, который хотел переделать мир, был благороден и отважен, но погиб ни за грош, шагнув в огонь и сгорев в нем, потому как был детской сделанной из бумаги игрушкой.

История третья, о том, как музыканты уходили на войну и на смену тромбонам, кларнетам и саксофонам приходили автоматы, которые бились на груди и били в грудь. А потом все они, московские джазисты в «костюмах предвоенного шитья» лежали на земле, имена их, увы, были забыты, и лишь танцующая на эстраде в Сокольниках майским вечером сорок пятого года пара напоминала о них.

Историй у этого человека с гитарой было много, и офицеры-ракетчики слышали их не в первый раз, но всегда, когда спокойный, немного меланхолический голос рассказчика приступал к своему неспешному повествованию, то приходило понимание того, что слушать «Дежурного по апрелю» и «Грузинскую песню», «Арбатский романс» и «Наденьку», «Ваше благородие» и «Молитву» можно до бесконечности, ведь это был рассказ, обращенный лично к каждому, рассказ о чем-то таком сокровенном, в чем порой и самому себе-то признаться непросто.

Когда бабина заканчивалась, ее ставили на перемотку и запускали заново.

Хотя со временем появились и двухсторонние бабины, которые следовало только переворачивать, менять местами, и звучание тихого, задучивого голоса продолжалось.

А потом сами брали в руки гитару.

Хотелось, чтобы получалось так же, как у рассказчика, с которым, конечно, не были знакомы лично, который никогда не бывал на Байконуре, но который при этом был любим всеми и частенько вечерами по-товарищески захаживал в офицерское общежитие с гитарой наперевес, чтобы показать новую песню, вспомнить старую или просто поделиться посетившим его четверостишием.

Из воспоминаний Наума Коржавина: «Сели, он разлил по рюмкам коньяк, мы долго разговаривали — тогда было о чем поговорить. Потом он предложил: “Хочешь, я тебе почитаю?” И прочел стихи. Я ему сказал: “Понимаешь, Булат, эти стихи очень талантливы — ты знаешь, что я этим словом не разбрасываюсь. Но мне чего-то не хватает, какого-то последнего общения, что ли…” Булат выслушал это, промолчал (но, как я потом понял, оперировать абстрактными понятиями не любил). Опять выпили, поговорили. И тут через некоторое время он опять предложил: «Хочешь, я тебе спою?» Снял со стены гитару и спел. Те стихи, которые раньше читал. Я уже описывал этот эпизод и еще раз повторяю: это не было его реваншем, он не хотел мне что-то доказать, а просто сначала прочел мне свои стихи, потом ему захотелось их спеть. Я был поражен. Только воскликнул: “Булат! Так мне вот этого как раз и не хватало!”»

Это мерцающее, практически неуловимое состояние можно было искать годами, но, найдя, его уже невозможно потерять, потому как оно и было частью того, что называется нервом поэзии, причем не только и не столько зарифмованных слов, но отношения к жизни в целом.

Спустя годы Владимир Высоцкий скажет: «Я когда-то давно услышал во время съемок в Ленинграде, по-моему… как Булат Окуджава поет свои стихи. И меня тогда поразило. Я писал стихи, как всякие люди молодые пишут стихи, и я подумал, насколько сильнее воздействие его стихов на слушателей, когда он это делает… с гитарой. То есть, когда кладет их на какую-то ритмическую музыкальную основу и исполняет. И я подумал, что, может быть, попробовать делать то же самое».

На рубеже 1950–1960-х годов голос Окуджавы уже жил отдельно от автора. На домашние выступления, на концерты в ДК и библиотеках поклонники Булата приносили по несколько магнитофонов, «писали» импровизированные выступления целиком и без «чистового» монтажа (просто тогда такой техники в бытовом обиходе не существовало), изготавливали сразу по несколько копий, которые распространялись по проверенным каналам.

Это было ритуалом и магией одновременно, когда голос начинал звучать из магнитофонного динамика, обтянутого вылинявшей желтой радиотканью и забранного целлулоидной решеткой, которая напоминала решетку радиадора 21-й «Волги» с оленем.

Однако визуально звучание голоса Окуджавы было абсолютно невозможно соотнести с вращающимися бабинами, потому как полностью приходили в противоречие интонация и ритм, содержание и работа электромотора, мелодия и неостановимый бег счетчика метража магнитой ленты. В этом и была коллизия, загадка, если угодно, звучащего голосом Булата ящика, который, по логике, должен был выдавать Миансарову или Кристалинскую, Бернеса или Трошина, Пресли или Эдит Пиаф.

Как это часто бывает, технический прогресс неизбежно породил магнитофонную контркультуру (в том числе), ставшую следствием неистребимого желания как исполнителя, так и слушателя осуществить свободное, ничем и никем не цензурируемое высказывание — глубоко личное или провокативное, непонятное для большинства или, напротив, нарочито популярное, наболевшее, но в силу тех или иных причин запрещенное и подконтрольное.

Искусствовед, архивист, писатель Лев Шилов следующим образом описал время так называемого «магнитофонного бума», одной из ключевых фигур которого и стал Булат Окуджава.

«Это было в один из дней осени 1962 года.

Уже из трамвая я увидел густую толпу, милицию перед входом и понял, что попасть на этот поэтический вечер без билета будет непросто. Билета у меня не было, но был огромный, тяжелый магнитофон «Днепр-3». Подняв его на плечи и выкрикивая что-то вроде «Пропустите технику!», я ринулся в самую гущу. И меня… пропустили. Другие (не такие нахальные) любители поэзии посторонились, а милиционеры мне даже помогли.

Так мне удалось не только попасть на этот замечательный, необычный вечер, но и записать на магнитофон выступления любимых поэтов: Ахмадулиной, Окуджавы, Слуцкого, Евтушенко, Вознесенского. Уже из перечня имен ясно, почему я называю этот вечер замечательным…