Испепеляющий ад - Аскольд Шейкин

Тут же два, неизвестно откуда взявшихся человека, заломили Шорохову руки, третий жестко ткнул ему в спину наганом.

— Йиды, йиды, — услышал он затем. — Нэ рыпайся, колы життя нэ надоило.

* * *

В этом же здании его ввели в просторную светлую комнату и там, за столом, накрытом белой скатертью, он увидел и нисколько не удавился этому, своего вагонного попутчика.

— Итак? — сказал тот вполне миролюбиво. — Что же мы о себе расскажем? Смелей! Иrpa в молчанку тут не проходит.

Один из конвоиров положил перед ним на стол листок шороховской телеграммы.

— Новочеркасск. Управление снабжений, генералу Ярошевскому, — вслух прочитал попутчик. — Условия контракта номер девятьсот девяносто четыре выполнены полностью запятая зерно складировано станции Пологи точка Последнее время заготовки пшеницы слабее ввиду сильной конкуренции агентов других закупочных учреждений точка Прошу телеграфно подтвердить мое преимущественное право вести заготовки по всей Екатеринославской губернии, — он взглянул на Шорохова. — Шифровка?

— Купец я. Занимаюсь заготовками. С кем контракт, тому и поставлю.

— А что за конкуренция?

— Цену себе набиваю.

Его обыскали. Деньги, документы, часы, наган, патроны к нему горкой свалили на столе.

Бывший попутчик при этом не пошевелил и пальцем. Издали посматривал на Шорохова. По его поведению при обыске определял, кто он на самом-то деле? Комендант Волновахи советывал: в Махновии никому, кто сильней тебя, не перечь. Шорохов так и держался.

— Что ты, милый? — с тихой радостью проговорил потом попутчик. — На дешевке думаешь отвертеться? Если так — тебе стенка. Сегодня же.

Как это можно было понять? Разобрался в его слишком умелой покорности? И кто он сам-то в конце концов был?

Шорохов сказал:

— Взгляните контракт, Бога ради…

Его подвели к скамейке у порога комнаты, усадили. По бокам сели конвоиры, еще один стал за спиной. Он думал: "Избавиться от агентразведовского удостоверения. Изжевать. И чего не сделал это, когда ехали на дрезине? Сейчас, едва шевельнусь, настораживаются. Может, не заметят? Все отобранное, пока так и лежит…"

Ввели одного из парней, качавшего рычаг дрезины. Разговор с ним начался вроде бы даже участливо:

— И как там у тебя получилось? Ты, др, расскажи, расскажи…

Парень отвечал, что про платформы ничего не знал, вперед не смотрел. Считал — не его это дело. Его дело — рычаг качать, чтобы колеса крутились.

Били. Не сам бывший попутчик, нет! Он так и сидел у стола. Поглядывал снисходительно.

Кончилось тем, что ударом винтовочного приклада в спину, парню, насколько понял Шорохов, переломили позвоночник. Кричал парень ужасно.

Оставляя на полу кровавую полосу, его уволокли.

Попутчик подошел к Шорохову.

— Ты еще не понял, кто я? Начальник контрразведки Повстанческой армии Задов. Такая фамилия тебе ничего не говорит? (Задов Лев Андреевич. Впоследствии деятельно служил в ЧК, в НКВД. В 1937 году репрессирован. — А.Ш.)

— Я купец, — ответил Шорохов. — Откуда мне знать?

— Врешь, — торжествующе сказал Задов. — Я в тебе еще не все понял. А то бы ты уже в собственной крови захлебнулся. Агент. Только — чей?

— Купец я.

— Упираешься. А что ты этим выгадываешь?" …зерно складировано станция Пологи". Слова из твоей телеграммы. Я в Пологах каждую дырку знаю. Блейфуешь? За спекуляцию у нас — расстрел на месте. Не забудь: мы народное чистое государство строим. Выбор у тебя такой. Если агент — какое-то время поживешь. Разговоры, допросы. Может, на обмен сгодишься. Если еще раз скажешь: «Kупец» — сразу пуля. Я за свои слова отвечаю. Не спеши, помолчи, подумай.

Ничего больше не произнеся, Задов ушел.

Приказали раздеться. Подчинился. От попытки оторвать тряпицу удостоверения удержался. Следили за каждым движением строжайше. Послушно взамен надел казацкие шаровары, жесткие от запекшейся крови, такую же рубаху, ватник. Подобное Шорохов в жизни своей проходил. Было знакомо и то равнодушие, которое овладело им. Не били — удача. Чужая кровь прямо к телу? А куда денешься?

Потом ему связали за спиной руки, вывели из дома, грубо повалили на телегу. Один конвоир сел в ногах, другой в головах. Поехали. Когда валили на телегу, шапка — тоже рвань, но спасибо было и за такую — закрыла ему лицо, глаза. Он не пытался сдвинуть ее. Было безразлично, куда везут, что вокруг.

* * *

День — ночь, день — ночь… Подвал кого-то дома. Всего пространства — сажень на сажень. Вместо окна — квадратный вырез величиной с кирпич. Косо глядит в небо. В досках пола — дыра для всех неотложных нужд. Дышать — воротит с души. Заткнуть бы эту дыру, да нечем. Солома на полу истолчена в труху. Жгута из нее не свернешь.

Утром открывается окошко в двери. Раздается:

— Жив еще?

Шорохов тянется к окошку, получает кусок хлеба, в миску льется вода. Дверца захлопывается.

Ему отсюда не выйти. Это он понимает.

Да, он агент. Причем формально не одной, двух разведок. Но здесь-то он не по их заданию, а как участник аферы, затеянной неким донским чиновником. То, что не было иного выхода, что принудили и даже что, в конце концов, это результат предложения Агентурной разведки по-прежнему, как и во время мамонтовского рейда, «опекать» Манукова, и ради чего не сторониться предложения Американской миссии о сотрудничестве, — тонкости лично его судьбы. Задов сказал: "Может, на обмен сгодишься". Но никакая разведка ничего не станет делать для агента, который занялся мошенничеством. Для Задова он так и останется спекулянтом, пытающимся любым способом спасти свою жизнь.

Караульный, который приносит хлеб, воду, постепенно привыкает к нему спрашивает:

— Ты откуда?

— Родом откуда? Или — как? — надо было как можно затянуть разговор, но слов не находилось. Произносил первые попавшиеся.

— Родом и так…

— Родом из Александровска-Грушевского. Сюда занесло из Новочеркасска.

— В тех городах я бывал, — отвечает караульный.

Дверца захлопывается.

На следующий день Шорохов спрашивает сам:

— Будь ласков, скажи хоть, где я сейчас?

— В Гуляй Поле.

— А что со мной будет, браток?

— Батька решит. Приедет, в минуту с тобой разберется. Повесить, расстрелять или при всем народе шкуру живьем содрать.

— Бывает и так?

— Что еще с мироедами делать?

Дверца захлопывается. Начинается еще один день. День, впрочем, что! Ночь. Вот когда трудно. К крохотности подвала, к удушливой его атмосфере, к тому, что валяешься на полу, Шорохов постепенно привык. Ночной холод отнимал последние силы. Все чаще думалось: "На что ушла жизнь? Ничего-то хорошего не было. Все ждал чего-то, ждал…"