Элеонора Августа - Борис Вячеславович Конофальский

такого благодушия, которое было у кавалеристов, люди не ждали: раз уж пришли солдаты, прячь деньги свои, прячься сам, прячь женщин своих. От этих не откупишься, с ними не договоришься. Эти все заберут, что смогут найти. И дома они выбирают которые побогаче, что там брать-то в лачугах. Спешат быстрее других в такие дома забежать. Особенно злы были ландскнехты. Они горцев и в поле не жаловали, а уж тут и подавно жалеть не собирались. Дверь с хрустом выбивают, вваливаются, спешат, на лицах алчность, глаза так и рыщут, что бы схватить. Сразу в разные стороны бегут. Не дай бог кому из хозяев тут при железе быть. Все, конец тому без всякого снисхождения на возраст, что мал, что стар – убьют. А если еще кого найдут в комнатах, так того заставят мертвеца выволочь на улицу. Пусть там лежит, для устрашения.

Они по одному не ходят, вваливаются в дом полдюжины с сержантом, корпоралом или со старым солдатом во главе, сразу ищут хозяев. В хлеву, в сарае, на сеновале? Под кроватью, в шкафу? А ну, вылазь, вылазь. И немедленно для острастки раз его по голове чем-то тяжелым, чтобы кровь лилась. И спрашивают: а ну, говори, куда деньги припрятал. Это кошель твой? Это что, все? Врешь, пес, за дурней нас держишь, не может в таком доме быть так серебра мало. Говори, где деньгу зарыл? И опять хозяина по голове. Говори, пес, где деньги спрятал. Не скажешь, так пальцы на ногах резать начнем. А чтобы нам при том не грустно было, так будем отрезанное огнем прижигать. Все равно скажешь, так к чему мучаться, говори, где деньги.

Это одни, а другие на двор несут все, что хоть крейцер стоит. Котелок железный? Пойдет. Кувшинчик из меди – так и вовсе прекрасно. Стаканы из стекла – хороший товар, всегда маркитантки купят. Скатерть, пятна на ней, все равно берем. Одежду, перины – все в кучу кидай, все заберем. Телегу запряжем и увезем, а не хватит раза, так еще раз приедем.

А третьи волокут женщин из погреба. Одни бабы воют, другие молчат, одеревенели от страха. Ничего, пусть молчат и боятся. Одних тут же, прямо на глазах отца и мужа, не снимая с них одежд, берут прямо на полу. Других, под рыдания и мольбы, от одежды со смехом и оплеухами разоблачают – так интереснее.

А после – как все было собрано, все бабы, что не стары и не уродливы, взяты, каждая не раз, – как хозяева ни молили, дом поджигался. Так генерал приказал. Кто ж осмелится спорить с Дланью Господней?

Глава 14

Пусть горит весь этот поганый город. Волков даже не поехал смотреть, что творят его люди. Зачем, это все он видел много раз. Только уже перед сном, после ужина, когда село солнце, поднялся на стену и оттуда смотрел на запад, на красивое зарево, что бушевало алым цветом в ночи. Зарево и запах дыма – верные признаки войны.

Пусть милликонцы выпьют эту чашу до дна. Видит Бог, он этого не хотел. Он хотел, чтобы в тылу у него все было хорошо и спокойно, чтобы торговлишка шла, чтобы к пристаням лодки причаливали. А теперь этот сожженный город будет стоять между ним и заключением мира. Еще один повод к бесконечной войне. Но не мог кавалер поступить иначе. Допускать слабость никак нельзя, даже вида слабости, иначе люди его, и солдаты, и офицеры, спросят с горечью: да как же так, генерал, сотня наших товарищей убита и изувечена, и ты спустишь им это? А враги воскликнут с радостью: значит, так можно, можно убивать его людишек безнаказанно?!

В общем, участь города была предрешена еще тогда, когда людишки Милликона взяли оружие и напали на лагерь. И генерал тут уже ничего не мог исправить. Но кроме печали о мире, который стал еще более призрачным, кое-что радовало Волкова. Беря дары с городов, с Милликона и Висликофена, он ничего из них солдатам не давал и даже ничего не сулил, то был его прибыток. А люди-то всё видели, всё знали. И чтобы не шептались по палаткам, что генерал все себе загребает, отдал им город – пусть теперь порадуются. Город-то не бедный. А то солдату грустно жизнью рисковать да тяжко трудиться за одно жалованье. Пусть берут там что хотят. Кавалер еще немного посмотрел на бушующее в ночи зарево и позвал Гюнтера: мыться и спать.

Спал плохо, все казалось, что, пока солдаты грабят город, враг подойдет в ночи и ударит. Во всяком случае, на месте горцев он так бы и поступил. Даже через сон тревоги его не отпускали. Просыпался несколько раз и прислушивался: нет, тихо. И опять засыпал.

А утром… Конечно, поутру генерал не смог вывести своих людей. Он надеялся, что за ночь они навеселятся – и к обеду снова на юг, к Висликофену. Какой там… Солдаты в большинстве оказались пьяны. Офицеры, что беззастенчиво грабили горожан наравне с рядовыми, хоть и довольны, но явно несвежи, и поход интересовал их намного меньше, чем приобретенные за ночь тюки со всяким добром. А баржу, на которой вчера вывозили в Эшбахт раненых, теперь набивали барахлом. Тюки и узлы сыпали на нее так, что кормчий орал зло:

– Хватит, хватит уже! Перевернете меня, дураки, потонет ваше барахло. Ждите, я еще раз пойду сюда!

Офицеры и умные старые корпоралы решили, что перевезти награбленное на другой берег будет лучше, там барахлу спокойнее. Да и первые маркитантки уже, кажется, добрались до земель кавалера.

Запах гари. Даже свежий речной ветерок его не выветрил. Даже у реки еще чувствуется дым от сгоревшего города. Волков вдыхал этот запах, медленно проезжая по пристаням со своими гвардейцами. Он кривился, смотрел на суету вокруг с большим неудовольствием. Впрочем, пусть увозят в его землю все барахло, нет ничего хуже, чем большой обоз или лагерь, набитый награбленным, о котором солдаты все время будут думать, как бы то барахло не потерять.

Гвардейцы да Максимилиан с Фейлингом – вот и все, кто при нем были. Остальные господа еще вчера уехали грабить. И казалось генералу, что сынки из богатых семей больше будут безобразничать, чем искать серебро.

– Господин Фейлинг, – Волков повернулся к оруженосцу, и тот увидел, как недоволен сеньор, – разыщите мне офицеров. Пора бы уже заканчивать с весельем. Пора и дело знать.

Даже Карл Брюнхвальд увлекся грабежом. Понятное дело, грабеж – это