Ритуалы плавания - Уильям Голдинг

Последовало недолгое молчание, после чего он затянул другую песню, мне не знакомую. Слова, должно быть, были скабрезными, что-то сельское пожалуй, потому что кубрик поддержал их дружным ржанием. Крестьянин, рожденный собирать с поля камни и отпугивать птиц, он, надо полагать, перенял сей сюжетец от работников, отдыхавших в полдень под изгородью.

Мысленно пробегая эту сцену, я затрудняюсь сказать, на чем основывалось охватившее нас тогда предчувствие, что вся эта вакханалия завершится какой-нибудь непотребной выходкой Колли. Меня уже и раньше крайне раздражило кривляние двух матросов на палубе: ни формы, ни размеров происходящей драмы оно нам никак не раскрывало. Тем не менее я, как и все, продолжал ждать. Ваша светлость может с полным основанием спросить: «Неужели вам никогда прежде не приходилось слышать о пьяных священниках?» Могу ответить только, что слышать — по крайней мере об одном — я слышал, но видеть до сей поры не довелось — ни одного. И вообще, на все свое время и место.

Пение прекратилось. И снова смех, аплодисменты, сопровождаемые громкими выкриками и издевками. Прошло еще немного времени; казалось, что нас со всей историей попросту обманули, и это вряд ли стоило спускать, учитывая, сколько мы заплатили болезнью, опасностью и скукой за наши места. И как раз в этот критический момент из своей каюты на мостик поднялся капитан Андерсон и, заняв положенное ему место у переднего поручня, оглядел сцену и зрителей. Лицо у него было столь же суровым, как у мисс Грэнхем. Он в резком тоне заговорил с мистером Деверелем, который как раз нес вахту, сообщив ему (голосом, который, казалось, относил сообщаемый факт на счет упущения со стороны мистера Девереля), что пастор все еще там. Затем капитан прошелся раз-другой туда и обратно по своей половине мостика, вернулся к поручню и, застыв у него, обратился к мистеру Деверелю уже дружелюбнее:

— Мистер Деверель! Будьте любезны, доведите до сведения пастора, что ему надлежит немедленно вернуться в свою каюту.

Ни один мускул, полагаю, не дрогнул на борту, пока мистер Деверель повторял этот приказ мистеру Виллису, который, отсалютовав, поспешил на бак, а все глаза провожали его спину. До наших потрясенных ушей донесся поток нежностей, излитых на него мистером Колли, — нежностей, от которых вполне могли запылать, да, верно, и запылали пионами щеки красотки Брокльбанк. Юный джентльмен выкатился из кубрика и тотчас, хихикая, устремился назад. Но, по правде говоря, мало кто уделял ему внимание. Потому что теперь пигмеем Полифемом, существом одновременно и дивным и отвратительным, в левом входе кубрика появился Колли. Куда только подевались его церковное одеяние и знаки его сана? Парик также отсутствовал, даже панталон, чулок и башмаков ему не оставили. Какая-то добрая душа — из жалости, подумалось мне, — оделила его парусиновой робой, которую носили на корабле матросы, и благодаря малому росту и тщедушному сложению она прикрывала ему чресла. Он был не один. Его опекал юный крепыш. Он поддерживал Колли, чья склоненная голова лежала у него на груди. Эта удивительная пара неуверенно миновала грот-мачту, причем Колли так сильно качало, что им приходилось останавливаться. Было ясно, что в его голове существует лишь слабая связь с происходящим. Он, видимо, пребывал в состоянии чрезмерного безмятежного блаженства. Глаза смотрели бессмысленно, словно ничто видимое ими не оставляло на них ни малейшего отпечатка. Что и говорить, весь его состав, весь его вид был не из тех, когда можно позволить себе любые увеселения! Теперь, когда парик не покрывал ему черепа, было видно, как он мал и узок. Тощие ноги совсем не имели икр, зато мадам Природа, будучи в игривом настроении, наградила его огромными ступнями, выдававшими крестьянское происхождение. Он бормотал какую-то чушь или что-то в этом роде. И вдруг, словно впервые увидев глазевших на него людей, оторвался от своего поводыря и, стоя на заплетавшихся ногах, выбросил вперед руки.

— Радуйся! Радуйся! Радуйся!

Тут его лицо стало задумчивым. Он повернулся направо, медленно и тщательно ступая прошел к фальшборту и пустил на него струю. Как завизжали дамы! Как они прикрывали руками лица! Как взревели мы! А мистер Колли снова повернулся к нам и открыл рот. Даже капитан не смог бы вызвать такой мгновенной тишины.

Мистер Колли поднял правую руку и возгласил, правда не очень внятно:

— Да благословит вас Отец наш Всемогущий, и Бог Сын, и Бог Святой Дух, ныне и во веки веков!

Что тут началось! Если публичное мочеиспускание — случай редкий — ошеломил наших дам, то благословение, полученное от забулдыги в парусиновой рубахе, вызвало вопли, поспешное бегство и, говорят, один йvanouissement![31]После этого прошло не более нескольких секунд, и услужающий, Филлипс, и мистер Саммерс, старший офицер, уже тащили злосчастного идиота с глаз долой, а морячок, помогший ему добраться до кормы, стоял и смотрел им вслед. И как только Колли скрылся из виду, он, подкрутив свой вихор на лбу, возвратился на бак.

В целом, полагаю, аудитория получила полное удовлетворение. Вслед за дамами больше всех представлением, данным Колли, был осчастливлен, по-видимому, капитан. Он положительно стал светски учтив с дамами, сам добровольно оторвался от священной стороны мостика и даже приветствовал их радушными словами. Правда, он твердо, хотя и любезно отказался обсуждать l'affaire de Colley,[32]но в его поступи появилась легкость, а в глазах зажегся огонек, какой, как мне всегда казалось, у военного моряка может вызвать лишь неминуемая опасность битвы! Что же касается остальных офицеров, то охватившее их оживление, у кого более, у кого менее, быстро миновалось. Они, надо думать, видели достаточно пьяных на своем веку и смотрели на это как на обыденный случай, один из многих. Чем, собственно, могло поразить зрелище мочеиспускания, произведенного Колли, моряков — моряков, которые, быть может, видели палубы в размазанных по ним кишках и потоках крови своих погибших товарищей? Я вернулся в свою клетушку, решив дать Вам самое полное и живое описание этого эпизода, какое только в моих силах. А пока я занимался тем, что привело к изложенным выше событиям, дальнейшие события, связанные с падением преподобного Колли, продолжали разворачиваться. Пока я все еще описывал странные звуки, донесшиеся к нам с бака, я услышал, как кто-то неуклюже возится с дверью по другую сторону коридора. Это — скажите на милость — из своей каюты выходил Колли! В руке он держал листок бумаги и улыбался все той же неземной улыбкой, полной удовлетворенности и блаженства. В этом состоянии радостной отрешенности он проследовал в направлении ретирадного места на той стороне корабля. Он явно все еще пребывал в волшебной стране, которая вот-вот неизбежно исчезнет, оставив его…

Н-да. Где она его оставит? У бедняги нет никакого опыта по части употребления спиртных напитков. Явообразил, как он будет терзаться, когда придет в себя, и рассмеялся… но вскоре мне стало не до смеха. Спертый воздух в моей каюте положительно превращался в зловоние.

Пятьдесят первый день нашего плавания, мне кажется, а может быть, и не пятьдесят первый. У меня пропал интерес к календарю, да и к нашему плаванию тоже — почти пропал. У нас свой календарь — календарь корабельных происшествий, правда вполне обыденных. Со времени увеселения, которое устроил нам Колли, положительно ничего не произошло. Его охотно клянут. Капитан Андерсон продолжает быть к нам милостивым. Что же до Колли, то он засел в своей клетушке, откуда ни разу не вышел за все четыре дня, прошедшие после его опьянения. Никто, кроме услужающего, его не видел, если не считать меня, когда он с собственной бумажкой в руке шествовал в гальюн! Ну да будет о нем.