28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

Отлично. Мои губы сложились во что-то вроде улыбки.

С хлебом в руке я вышла на лестницу. Ни души – никогда я еще не видела здесь такой пустоты. На лестничных клетках тоже валялись брошенные одеяла и одежда, а кое-где и книги.

– Дом призраков какой-то! – раздался голос сверху, и от испуга я выронила хлеб. Подняла глаза: на нашем этаже Ханна стояла у перил и обозревала разорение.

– Черт, напугала! – рассердилась я. А она, тревожно вглядываясь в глубину лестницы, спросила:

– Мы одни остались?

Мне этот вопрос в голову не приходил. Квартир в доме много, и наверняка где-то живут люди, которым дозволено остаться. Сейчас они на работе, а вечером вернутся в дом призраков. И только тогда узнают, что их близких депортировали. В моих ушах снова эхом отдалось: «Мой муж работает у Шульца!» – «Удостоверение?» – «Так оно же у него на работе!» – «Тогда едешь с нами!»

Я была почти уверена, что этот молящий голос принадлежал доброй пани Шейндель.

– Да нет, наверняка не одни, – ответила я Ханне.

– Но однее, чем раньше, – тихо откликнулась она.

Мне хотелось как-то подбодрить ее после пережитого ужаса. Ей это было необходимо. Но вместо нежностей я сказала:

– Давай-ка поедим.

Когда все плохо, ничто так не поднимает настроение, как еда. От краковчан остался не только хлеб, но и масло. И мы дружно накинулись на еду. Мама. Ханна. Я. Глядя, как Ханна впервые за много времени смакует сытный завтрак, я перестала мучиться угрызениями совести за то, что наложила лапу на чужие продукты.

– Немцы еще вернутся? – спросила мама, по привычке пододвигая бо́льшую часть своего ломтя Ханне, хотя еды у нас в кои-то веки было достаточно. Даже более чем достаточно.

– Думаю, нет, – отозвалась я. – Им еще столько домов прочесывать. Зачем возвращаться туда, где они уже побывали?

Я была уверена, что права. И испытывала облегчение при этой мысли. Сейчас можно перевести дух, залечить раны, и, если мы разумно распределим запасы пищи, их хватит как минимум на неделю. А если в других опустевших квартирах отыщутся еще какие-нибудь припасы, то и на более долгий срок. Но главное: какое-то время мне не грозит встреча ни с нацистами, ни со Шмулем Ашером.

– У меня теперь будет отдельная комната? – спросила Ханна с набитым ртом.

Я поневоле засмеялась и тут же подумала: я тоже хочу свою комнату!

– Почему нет? – ответила я. – Выбирай!

– Тогда останусь в нашей.

Она хотела собственное царство, но чтобы никаких перемен.

Я вопросительно посмотрела на маму. Она пожала плечами и сказала:

– Я не против.

– Я тоже не против! – засмеялась Ханна.

– Я могу перетащить свой матрас, – предложила мама.

– Там в одной комнате есть кровать, можешь на ней теперь спать, – предложила я. Но она возразила:

– Нет уж, в чужую постель не лягу.

Я ее хорошо понимала.

– Красота! – обрадовалась Ханна.

С ума сойти можно: у нас есть еда. И у каждой по комнате. Давненько мы так шикарно не жили!

20

Когда получалось – а получалось, увы, нечасто, – к нам заходил Даниэль, и каждый раз, когда мы долго целовались на прощание, Ханна говорила что-нибудь вроде:

– Ну как не стыдно при детях! – Или: – Лижутся, фу, отвратно! – Или: – Может, хватит есть друг другу лица?

Глядя на нас, она скучала по своему Рыжику Бену еще больше, чем раньше. Мальчишка у нас не показывался. Депортирован? Или думает, что Ханна канула в этих поездах, поскольку наш дом зачистили одним из первых, и каждый день льет по ней горючие слезы? Но почему бы тогда не зайти, не поискать ее? Не хватает мужества? А может, он попросту Ханну разлюбил? Что я, в конце концов, знаю о пятнадцатилетних парнях и их чувствах?

Хотя сестренка день ото дня становилась все несчастнее и за своими страданиями иногда даже есть забывала, из квартиры она не выходила и сама на поиски Рыжика Бена не пускалась.

– Я на улицу не сунусь, – говорила она. – Я не как те дети из сказок, которым неймется залезть то в дремучий лес, то в заколдованный замок, хотя их все, буквально все от этого остерегают.

Теперь людей на Умшлагплац сгоняли не только полицейские-евреи. Дело в свои руки взяли СС и вспомогательные подразделения из Латвии, Украины и Белоруссии. Формировали их из людей, которые радостно стали служить немецким оккупантам после того, как те захватили их родину. За деньги. За форму. И за власть над евреями.

Наконец-то эти люди могли дать волю своей ненависти к жидам. Они ни слова не знали ни по-немецки, ни по-польски и уж тем более на идише. Официальные удостоверения не имели для них никакого значения. Они просто не понимали всех этих отчаянных заверений: «Но в этой бумаге сказано, что мы с детьми не подлежим депортации!», «Я работаю в юденрате!» или «Спросите хоть у кого! Вам любой скажет!». А если б и понимали, что им за дело? Немцам ведь тоже плевать, что их приспешники игнорируют ими же выданные удостоверения. Вся эта возня с бумажками превратилась в фарс.

Более-менее защищены были только те, кто жил в бараках на территории фабрик. Немецкие промышленники, такие как Тёббенс и Шульц, брали взятки с несчастных, которые отдавали последнее, лишь бы им позволили стать рабами. За бриллиант девять карат – если Тёббенс будет настроен милостиво – можно было переселить в бараки на безопасной заводской территории всю семью. Он драл по сто тысяч злотых с человека. Я такой кучи денег отродясь не видела, не говоря уж о том, что не имела. И мерзавца Тёббенса никогда не встречала. Но живо воображала себе, как стою перед этим рабовладельцем и вместо того, чтобы отдать ему все, что у меня есть за душой, плюю ему в морду. Хотя в действительности я, наверное, бросилась бы ему в ножки и умоляла бы взять меня в рабство на фабрику, лишь бы спасти нас с мамой и Ханной от гибели.

Люди, которые не смогли устроиться рабами, пытались прятаться или просто отчаянно надеялись, что не окажутся в числе евреев, которых каждый день тысячами вывозили на восток. Угроза депортации нависла и над детскими приютами – в сущности, это был лишь вопрос времени. Я, конечно, надеялась, что приют Корчака пощадят, ведь его руководитель известен во всем мире. Но в то же время отдавала себе отчет в том, что надежда эта безумна. Наша судьба мир не интересует. С чего вдруг кто-то озаботится участью одного-единственного человека? Потому лишь, что он выдающаяся личность, уважаемый ученый?

Белорусы и латыши знать не знали, кто этот старик. А если и знали, то плевать хотели на его достижения в прогрессивной педагогике.

– Теперь, когда Черняков мертв, у Корчака никакой связи с юденратом не осталось, – озабоченно рассказывал Даниэль в мирную минуту, когда мы лежали в обнимку на моем матрасе.

Когда акция только началась, председатель юденрата принял цианистый калий: поговаривали, что он не пожелал помогать нацистам отправлять на смерть детей. Похоже, старый Юрек был прав: Черняков действительно верил, что приносит евреям пользу, а когда понял, что все напрасно и сам он жил зря, совершил самоубийство.

– В то же время, – продолжал Даниэль, – самому Корчаку постоянно предлагают вывести его из гетто. Евреи за рубежом наседают на него, собрали кучу денег. Но он говорит, что пойдет со своими сиротами на смерть и…

– Тс-с. – Я приложила палец к его губам. Я не желала слышать о смерти.

Вот бы лежать на этом матрасе целую вечность – просто лежать и все. Никуда не ходить. Отгородиться от мира. Нежиться в объятиях Даниэля.

Увы, это невозможно. Если, конечно, я не хочу, чтобы все мы загнулись от голода.

Наши продуктовые запасы я переоценила: еда быстро иссякла, ведь мы, само собой, не единственные обшаривали опустевшие квартиры. Были, во-первых, люди, которые, как и мы, уцелели во время чисток, а во-вторых, бездомные, переворачивавшие вверх дном все шкафы в поисках съестного. Пару раз я шугала их даже из нашей квартиры.

Симон больше не появлялся – похоже, считал, что и так сделал для нас достаточно. А может, был слишком занят: бил смертным боем евреев. Скорее всего, и то и другое. Так или иначе, брата нужно навестить: пусть озаботится нашим пропитанием.

На одиннадцатый день акции я впервые вышла на улицу. Раны мои почти зажили, отек на ноге спал. Но все равно я остановилась на пороге, пораженная тем, как жарко на улице. Июльское солнце палило, и, если бы в гетто была зелень, она бы наверняка вся засохла.

Однако не только жара изменила гетто. Если до акции над ним висела гнетущая атмосфера отчаяния и тоски, то теперь воздух был пропитан страхом. Люди спешили по улицам, не глядя по сторонам. Лица у них были зачумленные. Одни искали работу. Другие – пристанище. И все надеялись любой ценой спастись от депортации.

Метрах в двадцати от нашего дома как раз шел пожилой человек с неестественно светлыми волосами. Он показался мне смутно знакомым, и лишь через пару секунд до меня дошло, кто это такой.

– Юрек? –