28 дней. История Сопротивления в Варшавском гетто - Давид Зафир

Тот остановился. И впрямь Юрек! Только волосы у него теперь не седые, а крашеные, сам выбрит и причесан. Благодаря чему выглядит лет на десять моложе. Впрочем, все равно далеко не мальчик.

Он тоже узнал меня, но шагу не сбавил.

Я бросилась к нему, перегородила дорогу и вместо приветствия прямо спросила:

– Ты что, волосы покрасил?

– Лавку пришлось закрыть, мне нужна работа. Позарез нужна. – В его голосе была тоска. – Немцы хотят оставить только трудоспособных. Старикам работы нет…

Глаза его потускнели. Ничего не осталось от того весельчака, который беззаботно смотрел в лицо смерти, зная, что за плечами – прекрасная, полнокровная жизнь.

Теперь я убедилась: когда смерть приближается по-настоящему, беззаботно ее не встречает никто.

– Так вот почему ты покрасил волосы…

У меня это в голове не укладывалось. К своему полному изумлению, я обнаружила, что он даже нарумянился слегка, лишь бы выглядеть моложе.

– Да не я один. Ты по сторонам-то погляди, – откликнулся он. И правда: некоторые пожилые женщины тоже, как Юрек, покрасили волосы. – А на них вон глянь… – Юрек указал на двух мальчишек, шагавших по улице вместе с родителями. Мальчишки эти были немногим старше Ханны, но одеты в костюмы и галстуки, которые прибавляли им несколько лет. Как раз столько, сколько нужно, чтобы получить спасительное место на одном из производств.

У меня мурашки побежали по коже. Будто я попала на какой-то чудовищный маскарад, где правит бал сама смерть.

Мурашек стало еще больше, когда к нам подошла старуха с опущенной головой. В противоположность Юреку, она даже не пыталась молодиться. В руке она сжимала амулет, которым помахивала в нашу сторону, главным образом – в мою.

– Защитные чары, недорого. Защитные чары, недорого… – затянула она жутковатый напев, который в других обстоятельствах не вызвал бы ничего, кроме смеха.

Я так оторопела, что не знала, как реагировать, а Юрек энергично замахал на нее руками:

– Отвяжись, ведьма!

Старуха засмеялась и сунула ему амулет прямо под нос:

– А проклясть-то могу и забесплатно!

Юрек ответил:

– Да мы и так проклятые.

– Что правда, то правда! – Она снова засмеялась и поковыляла прочь.

Стариковские руки Юрека – набухшие вены не мог скрыть никакой, даже самый толстый слой косметики – дрожали. Он сказал:

– Бог нас забыл. Вот люди и стали снова верить в колдовство.

Я смотрела вслед старухе, предлагавшей оберег прохожим в надежде заработать пару злотых.

– А ты во что веришь, Юрек?

– Я? В варенье.

– Во что? – изумилась я.

– Если помирать, то хотя бы варенья от пуза поесть, – уныло пробурчал он и двинулся прочь.

Я проводила его взглядом, от изумления даже забыв крикнуть что-нибудь на прощание.

Спустя несколько минут я поняла, что Юрек имел в виду. Двинувшись дальше, к Симону, я увидела чокнутого Рубинштейна, скачущего под каким-то плакатом с криками:

– Медведей приманивают на мед. А евреев – на варенье!

Он был еще чумазее, чем обычно, и вонял за километр. По жаре на нем были только белье и сапоги, но легче от этого не становилось. Он паясничал напропалую, а вокруг толпились зеваки. Даже в нынешние времена народ был не прочь поглазеть на него как на своего рода аттракцион.

Я все еще не могла взять в толк, что за варенье все обсуждают, но тут мой взгляд упал на плакат, возле которого балаганил сумасшедший.

Настоящим извещаю, что все лица, согласно приказу властей подлежащие переселению и добровольно явившиеся на сборный пункт 29, 30 и 31 июля с. г., получат 3 кг хлеба и 1 кг варенья на человека.

Килограмм варенья на человека!

Большинство из нас уже не один год такого количества варенья в глаза не видали.

Так вот с каким вареньем Юрек собрался идти на смерть.

– Вкусное, ох, вкусное у палача варенье! – вопил Рубинштейн и изображал, будто ест из большой банки. При этом он совершал те же движения, что и при нашей последней встрече, когда он шантажом вытребовал варенье у Юрека, – только вот на этот раз никакого варенья у него не было.

– Кто бы мог подумать, – квохтал сумасшедший – а может, мудрец, я по-прежнему не могла определиться, – кто бы мог подумать, что первые дни депортации мы будем вспоминать как старые добрые времена!

Несколько прохожих громко засмеялись.

А Рубинштейн опять завел свою шарманку:

– Все равны! Все равны!

И при этом хохотал как безумный. И прохожие, сами на грани помешательства, хохотали вместе с ним. Похоже, будто все гетто медленно, но верно сходило с ума.

Все смеялись, а меня зло взяло: да никакой он не мудрец, этот Рубинштейн! Обыкновенный псих!

Не все мы равны. Евреи не равны немцам. И между собой не равны тоже.

Все это просто бред безумного.

Я уже отвернулась, но тут сумасшедший заметил меня:

– А ты куда путь держишь, девонька? Ты вроде как хотела ко мне в ученицы пойти?

Я ничего не ответила. Мне больше не до шуток. Я иду к досточтимому господину братцу. Пожрать раздобыть.

Я поспешила дальше и уже свернула на улицу, где располагалась штаб-квартира полиции. Но тут раздался крик:

– Они зачищают приюты! Они зачищают приюты!

21

Я даже смотреть не стала, кто это крикнул, не стала подходить и выяснять, о каких именно приютах речь. Я тут же бросилась бежать. То и дело налетала на людей, на каком-то углу даже сбила с ног старушку, которую не увидела за поворотом. Старушка упала на тротуар и расплакалась, но мне было не до нее. И не до размышлений о том, что это, наверное, не самая удачная идея – бежать в приют Корчака, если его сейчас зачищают, ведь я сама девчонка, а следовательно, меня могут принять за одну из воспитанниц и тоже депортировать. Я хотела к Даниэлю. Хотела, чтобы он уцелел, чтобы заграничные покровители Корчака собрали много-много денег, которых хватило бы вырвать из рук нацистов не только его, но и его детей.

Задыхаясь, я добежала до приюта. Солдат нигде не было видно. Неужели я опоздала…

Нет, никаких неужели!

Дети не могут быть на Умшлагплац.

Даниэль не может быть на Умшлагплац!

Внушая себе это, я направилась к двери. Но с каждым шагом замедлялась. Меня охватил жуткий страх: вдруг я открою дверь, а там никого – только перевернутая мебель, разбитые тарелки, разбросанные игрушки… какой-нибудь разодранный плюшевый мишка с торчащей набивкой, будто смертельно раненный зверек.

Как бы я себя ни уговаривала, что Даниэль не может быть на Умшлагплац, страх был сильнее надежды.

Дрожа, я нажала на ручку и налегла на дверь. Та заскрипела. А когда скрип стих, я услышала…

…ничего.

Ни звука. Мертвая тишина.

Мертвая тишина – никогда мне раньше не приходило в голову, какое это чудовищное выражение…

Я задержала дыхание. В душе вспыхнула надежда: может, я ничего не слышу за собственным пыхтением? Нет, все равно ни звука. Я судорожно выдохнула. И хотела уже закрыть дверь, выйти на улицу и разрыдаться, как вдруг услышала сверху мальчишечий голос:

– Она умирает!

Я бросилась вверх по лестнице. Похоже, там осталось двое детей, и один из них при смерти. А может, их тут больше, может, они спрятались? И Даниэль тоже?

Я толкнула дверь в зал и увидела спины стоящих воспитанников: все они, словно зачарованные, смотрели на импровизированную театральную сцену. Подле них стояли и их воспитатели. И Корчак. И Даниэль! Даниэль! Даниэль!

Тут я заревела.

Дети, стоявшие поблизости, раздраженно покосились на меня. Среди них была та самая девчушка в платье в красный горошек: она и в прошлый раз показала мне язык, и в этот тоже. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы взять себя в руки – и высунуть язык в ответ.

На сцене лежала в кровати девочка, будто бы в предсмертной лихорадке. Мальчик, чей голос я услышала снизу, был одет раввином – все честь по чести: черное облачение, белый платок, накладная борода. Вокруг раввина и умирающей толпились дети самого разного роста и возраста, разыгрывая прощание с девочкой. Раввин молвил:

– Наконец-то ее страдания прекратятся, не будет больше ни волнений, ни боли. Там ей будет лучше, чем здесь!

Скорбящих утешили эти слова. Умирающая блаженно закрыла глаза и мирно заснула навсегда. Дети стали один за другим подходить и целовать ее – кто в щечку, кто в глаза, а кто и в губы. Некоторые мальчишки наверняка рады были представившейся возможности чмокнуть девочку.

Когда траурная церемония завершилась, Корчак захлопал, и все присутствующие присоединились к аплодисментам. Даниэль отбивал себе ладоши. Он всегда нахваливал детей, как только мог, стараясь вселить в них уверенность в себе.

Я вытерла слезы рукавом блузки и через аплодирующую толпу двинулась к своему другу. Увидев меня, он явно удивился. С тех пор как началась акция, мы встречались только в моей тесной комнатке, дававшей иллюзию защищенности. За ее пределами мы в последний раз виделись еще до того, как евреев стали вывозить из гетто, словно скот. С тех пор минуло одиннадцать дней – целая вечность.

Даниэль хлопал долго и перестал, только когда артисты раскланялись в пятый или шестой раз. Корчак закончил аплодировать на один поклон раньше и воззрился на меня. Он как будто состарился еще на несколько лет. Но глаза его радостно блеснули,