Любовь фрау Клейст - Ирина Муравьева

Сын спал на первом этаже, и нелепая мысль, что Петра с Прасковьей перешли к нему, чтобы им было теплее, вспыхнула в голове Трубецкого. Он бегом сбежал на первый этаж, стуча по ступенькам босыми пятками, и рванул на себя дверь. В комнате Сашоны было пусто, горела настольная лампа.

— Где они? — пробормотал Трубецкой и опустился на застеленную кровать.

Пот градом лился по его лицу.

Он понял, что здесь больше нет никого: ни Петры, ни Прасковьи, ни Сашоны, — а там, где давно наступила зима, и колкая, обжигающая лица ледяная крупа сыплет с неба — там, в Питере, где его ждут, — и там никого. И некому ждать. Поздно, поздно.

Ужас парализовал его, к горлу подкатила кислая рвота. Трубецкой набрал полную грудь воздуха и начал выталкивать его из себя медленными толчками. Когда-то учили его так вдохнуть и медленно, мелко выталкивать воздух. Он попытался вспомнить, кто это был, но вместо человека перед глазами появилась клубничная грядка и полные круглые женские ноги, похожие на копытца, которые осторожно двигались по земле, боясь наступить на созревшие ягоды.

— Еще вспоминай! — приказал Трубецкой.

Он напряг свою память, и тут же веселая грядка наполнилась запахом свежей клубники, а маленькие ноги, похожие на копытца, соединились с коротенькой, круглой, смеющейся женщиной. Доктор Букашка!

Он сильно болел. В дом привели крохотную, круглую, как колобок, усеянную веснушками докторшу, которая быстро простукала его костлявую грудку своими теплыми пальчиками. Его затошнило, и она показала, как нужно дышать. Восьмилетний Трубецкой, дрожа от болезни, сидел на кровати, наклонившись над облупленным, синим, с крапинками тазом, а докторша держала на его лбу свою уютную теплую руку, заляпанную пятнистой желтизной, и тихо его наставляла:

— Вот так, милый! Глубже! Теперь выдыхай. Осторожненько. Вот так!

Потом бабка повела докторшу в сад, нарвать ей поспевшей клубники. Докторша переступила по земле полными короткими ногами, расправила круглым носком белого башмака клубничные листья и сказала, что ее фамилия Букашка.

— Меня зовут Влада Букашка.

Трубецкому стало смешно, и он засмеялся. И докторша, тоже смеясь, раскусила клубнику.

Оттого, что он вдруг вспомнил все это, особенно золотистую и ласковую руку, свет, шедший из чистого детского времени, оттуда, из глубины, где было так много всего — зеленой травы и деревьев, где все еще зрели клубничные грядки, пылала роса, капал дождь, жила бабка, — свет выплыл оттуда, и все прояснилось.

Оказывается, он никуда и не уходил и был не внизу, у Сашоны, а в кабинете, и даже не вставал с постели.

Гаврила Романыч в красном мундире и белом воротничке, стиснувшем ему стариковскую гусиную шею, смотрел очень мягко, с хитринкой и женственно. Профессор Трубецкой почувствовал тихую приятную слабость во всем своем теле, и хотя ему захотелось громко, на весь дом крикнуть: «Петра!» — он не решился на это и очень спокойно сказал в пустоту:

— С добрым утром!

И тут вошла Петра, которая давно не ночевала с ним в одной комнате, и оба они очень мерзли от этого. Она вошла своей угловатой походкой нелюбимой женщины, и с ней вошел кот, тускло-черный, пушистый, с сердитой печалью внутри желтых глаз.

Петра посмотрела на Трубецкого и вдруг испугалась.

— Ах, что ты? — зашептала она сначала по-русски, потом перешла на английский: — What’s up? Are you sick? What’s the matter?[7]

— Петруша, — отирая выступившие слезы и их не стыдясь, прошептал Трубецкой. — Как страшно! Тебя нет, Прасковьи, Сашоны. Нигде никого. Хожу, вас ищу, а вокруг так темно.

3 ноября Вера Ольшанская — Даше Симоновой

Звонить тебе не получается. Без карточки это очень дорого, а карточку я все никак не куплю. Да и по времени трудно. Когда у вас день — у нас уже ночь.

Я прилетела в Москву девятнадцатого. Было холодно, с неба все время сыпалась ледяная крупа. Луиза меня встретила на машине, и мы сразу поехали в больницу. Он лежит в клинике Склифосовского, подъехать туда невозможно, все перекопано. Бросили машину в Грохольском переулке. Луиза меня о чем-то спрашивала, что-то рассказывала, но я шла, как в тумане.

Склиф все такой же. Гриша находился на восьмом этаже в палате на четырех человек. У окна молоденький паренек, весь переломанный, в гипсе, а напротив — два старика. Один, кажется, умирающий (с ним рядом сидела старуха и плакала), а другой с травмой головы. Он все кричал, как ему делали операцию в самолете. Это у него такой бред.

Гриша спал под капельницей. Изменился он до неузнаваемости.

Луиза сказала, что авария произошла около часа ночи рядом с домом, где живет эта его женщина, на Мичуринском проспекте. Гриша был за рулем «Фольксвагена», который был им у кого-то одолжен. Они ехали домой после спектакля и столкнулись с другой машиной, водитель которой наелся поганок и потерял управление.

Я не сразу поняла и переспросила, чего он наелся, каких поганок. Луиза тогда объяснила, что если, например, сойти осенью на платформе Некрасовская, то сразу увидишь огромное поле, по которому на карачках ползают люди, собирают галлюциногенные грибы. В основном это молодежь, их называют «паломниками».

У Гриши вся голова в бинтах. Меня теперь преследует один и тот же запах: запах сухой крови. Так пахнет его голова. Повязка полностью закрывала один глаз. Он почти сразу проснулся, когда я дотронулась до его ноги через одеяло. Потом сказал что-то, но так тихо, что я не сразу разобрала. Мне показалось, что он просит что-то переменить:

— Пемени, пемени!

Луиза догадалась, что он говорит «извини», и зашептала мне, что это хороший знак. Она сказала, что после аварии Гриша порол чепуху и не мог вспомнить ничего из того, что с ним было. Это называется «ретроградная амнезия». Со вчерашнего дня он начал немного разговаривать. И если сейчас он просит извинения, значит, понимает, что я прилетела и знаю про женщину.

Вошла медсестра, стала вставлять катетер и менять капельницу. Мы с Луизой ждали в коридоре, и она опять, по третьему разу, начала мне рассказывать, как ей позвонили домой поздно ночью, потому что Гриша во всех бумагах оставил ее телефон на случай срочного контакта, и как она помчалась в Склиф и как ее близко к нему не подпустили, потому что он лежал в реанимации, и врачи боялись, что наступит кома, потому что у Гриши острая эпидуральная гематома, которая известна наступлением так называемого «светлого состояния». Такое состояние может длиться от нескольких минут до двух суток, а потом развивается кома, гемипарез, эпилептические припадки и даже кончается смертью.

Я стояла и слушала то, что она говорит, и у меня было четкое ощущение, что все это к нам не относится и меня словно бы заставляют смотреть чужой чей-то сон. Луиза подробно объяснила мне, что такое шкала Глазго, по которой определяют степень нарушения сознания. Там три основных показателя: открывание глаз, двигательная реакция и словесная реакция. Открывание глаз может быть: