АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино - Петр Шепотинник

— Чем был продиктован необычный, мозаичный стиль фильма «Жена полицейского»?

— Я закоренелый традиционалист в искусстве. Я считаю, что история, сюжет предопределяют всё, диктует все решения. Когда ты набредаешь на замысел фильма, ты всецело становишься слугой этого фильма. Ты своему фильму не хозяин, только слуга. В данном случае это история о любви матери к ребенку, а одновременно история о жестоком обращении мужа с женой. И это обстоятельство диктовало мне форму: деление фильма на главы. Мне требовалось как-то дистанцировать сцены между собой. Я подошел к фильму как к научной работе. Чтобы зрители видели: вот кончается первая глава и начинается вторая. Вот кончается первый эксперимент, вот начинается второй. Некоторые зрители ненавидят такой подход, но даже на них он как-то действует. Кроме того, стиль продиктован тем фактом, что в фильме играют дети. Я не стал писать окончательный вариант сценария, потому что не хотел заставлять четырехлетнюю девочку произносить одну и ту же фразу пять раз подряд.

— Пушкин признавался, что сам не знал, чем закончится «Евгений Онегин».

— А я до сих пор не знаю, чем закончился мой фильм. И я также не знаю, что символизирует один из моих персонажей — старик. Я знаю, что старик блестяще вписался в фильм, но я не могу вам толком объяснить, кто он такой. Образ старика возник просто как идея, а потом старик умер. Теперь о финале — я, в сущности, не могу вам сказать, что случилось с девочкой — умерла ли она или осталась жива. Понимаете, я уверен, что кинотеатр — это, в отличие от телевидения, площадка для общения. Мы вместе сидим в зале, смотрим кино, и самое лучшее, что может быть, — когда твой сосед по залу трактует фильм совсем не так, как ты. Я сам это наблюдал вчера, на вечеринке. Люди смотрели друг на друга и настаивали: «Да вы не поняли фильма, девочка умерла», «Нет, девочка не умерла», «Да нет, вот мать умерла»… И так между ними завязывался разговор. Отлично.

— Но эти разные интерпретации финала, пожалуй, меняют восприятие фильма в целом. Человек, у которого сложилось впечатление, что девочка умерла, иначе воспримет весь фильм.

— Да. Таков эффект деления на главы. Собственно, во всех моих фильмах я хочу, чтобы зритель не только мог восстановить фильм в своей памяти, но выстроить главы в каком-то своем индивидуальном порядке. В моих фильмах всегда совершенно свободная, очень нестандартная драматургическая структура. Это хорошо, если вы захотите выстроить ее элементы (показывает руками) как-то по-своему… И люди действительно переставляют элементы, действуя по настроению. Сегодня утром я разговаривал с австралийским журналистом, и он сказал: «Это прежде всего история о любви матери и ребенка, а насилие — лишь второстепенная тема». А другие люди увидели в моем фильме только насилие. Когда смотришь на произведение искусства, на шедевр живописи, или — у вас в Москве — на собор Василия Блаженного, — то произведение словно бы говорит: «Я сделаю тебе лучший подарок — я подарю тебе твое собственное „я“». Вот что искусство делает для людей.

— Но, в любом случае, в вашем фильме есть тема насилия.

— Конечно, есть! Очень мощная тема.

— А как вы выявляете насилие? Может быть, для вас обращение к этой теме — что-то вроде изгнания злых духов, вы стараетесь изгнать что-то негативное из собственной души?

Нет… К счастью, я не поднимаю руку на своих близких людей. Правда, есть у меня привычка — грубо обходиться с вещами: могу швырнуть компьютер об стену (смеется). Иногда срываю зло на компьютерах… В общем, не знаю. Повторяю, я не ищу замыслы. Замыслы сами приходят ко мне. Тут замысел двойной: речь идет о передаче любви, о любви матери и ребенка, но также и об уничтожении чего-то, а уничтожение тоже случается в любовных связях. И конечно, я лично тоже пережил пару любовных историй, и я знаю по собственному опыту: бывают минуты, когда чувствуешь себя таким бессильным — в момент, когда любимый человек от тебя уходит — когда ты не можешь найти никаких слов и ты тогда просто теряешь контроль над собой. К счастью, я никогда не поднимал руку на своих любимых женщин, но в моей жизни были такие вот мучительные моменты бессилия.

— Какую роль играет в этой истории девочка? То, как она переходит, так сказать, на позицию отца… это поворотный момент в фильме, поворотный в эмоциональном плане, не в режиссерском…

— Когда она видит, что мать остается? Да, это очень важный поворотный момент. С одной стороны, это момент, когда мать впадает в глубокую депрессию, потому что жертвы насилия часто впадают в состояние полной пассивности, они сами себя ненавидят и просто перестают сами о себе заботиться. А с другой стороны, девочке просто хочется жить. Поэтому девочка инстинктивно тянется к тому из родителей, кто сильнее. Девочка знает, что мать, находящаяся в таком состоянии, мало чем ей поможет. Мать слишком слабохарактерна. И девочка внезапно перебегает в другой лагерь, переходит на сторону отца. Это очень жестоко, но в жизни так случается. Маленькие дети порой так себя ведут. Когда мать моего сына сильно заболела и попала в больницу, ребенок спустя пять минут захотел уйти из палаты, он не обнимал маму, он полностью сосредоточился на мне, потому что подумал: «От мамы большого толка не будет, она не станет готовить мне еду, она не станет сегодня укладывать меня спать, я должен найти другого человека, который будет обо мне заботиться. О! Это будет папа! Давай уйдем из больницы, пойдем домой». Так ведут себя маленькие дети. Они хотят жить.

— Все — в Европе, повсюду — говорят о свободе. Какую специфическую разновидность свободы мы видим в вашем фильме? Почему жена не настолько свободна, как свободен ее муж? Почему муж запрещает ей курить?

— А, запрещает курить… Ну это просто правило такое. Муж придумал такое правило. Вообще-то все имеют право курить, я в своем доме всё время курю… Нет, конечно, свобода есть, но в браке, где есть домашнее насилие, оба супруга впадают во взаимную зависимость. Это взаимная зависимость, взаимная несвобода. Конечно, ему непозволительно делать то, что он делает, — бить жену. И если бы жена вызвала полицию, полиция приехала бы немедленно. Но уточню: даже если он сам полицейский, полиция немедленно бы приехала. Это не та страна, где можно бить жену, а полиция покроет ваши преступления, нет. Но если у тебя такие отношения с мужем, зависимость становится такой сильной, что ты больше психологически неспособна позвать на помощь. Так бывает в жизни. Так что она — вроде пленницы. Потому что ей стыдно. Она стыдится того, что с ней происходит. Она никому не рассказывает о происходящем. На ее месте вам тоже было бы стыдно рассказывать людям об этом. Вы считали бы, что вынуждены как-то терпеть свои беды. Слишком трудно было бы признаться в том, что происходит.

— Но ваш фильм — не обвинение в адрес общества?

— Нет. Я ни в чем не обвиняю общество. Тут другая причина — эмоциональное состояние героини. Конечно, тут есть социальный аспект: нужно уделять больше внимания проблеме домашнего насилия, больше помогать женщинам, да и мужчины тоже нуждаются в какой-то помощи в этих ситуациях, надо их как-то разруливать… Но мой фильм о другом. Мой фильм — о потенциальных последствиях конфликта, когда отношения приобретают такой вот характер, когда тебе кажется, что ты бессилен контролировать ситуацию… Ты реагируешь на происходящее так, как никогда от себя бы не ожидал…