Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл

заходит солнце в облака

и меркнут краски

и от любви осталась мне

одна лишь песня

мы никогда мы никогда не будем вместе

Сеньор Вальдес повернул направо, на широкий проспект, что вел вдоль берега Мерино, еще раз переключил передачу и увеличил скорость. Бомба на ступенях университета взорвалась, когда он проезжал некрутой поворот, но двигатель работал так громко, что он не обратил внимания на далекий хлопок.

Команданте Камилло умел задавать вопросы. Он знал, что иногда задавать их следует, только когда заранее знаешь ответы. Он также знал, что в других случаях задавать вопросы можно, лишь если ты действительно хочешь услышать ответы. А иногда ответы вообще не имели значения, вопрос служил лишь поводом, чтобы ударить или унизить — какой бы ответ ни последовал. А еще команданте был уверен, что чаще всего неважно, какой ответ получишь; единственная цель допроса — сломить волю, размазать противника по полу, поставить на колени. Но лучше всего команданте Камилло помнил первое правило полицейского: если хочешь, чтобы на твои вопросы отвечали, задавай их коротко.

До того как отправиться в университет, команданте Камилло запер дверь своего кабинета, сел за стол и позвонил в столицу. Ему потребовалось долгое время, чтобы установить связь, и, пока он сидел за столом с трубкой около уха, мимо окон мчались пожарные машины и ревущие сиренами кареты «скорой помощи».

На линии раздался сухой щелчок, и команданте Камилло назвал добавочный номер. Далеко-далеко телефон зазвонил на другом столе.

Ответивший на звонок не представился, а команданте произнес:

— Это Камилло. У нас взрыв. Да, бомба. Что я хочу узнать — это кто-то из наших? Да, я подожду.

Команданте Камилло услышал, как мужчина на том конце провода положил трубку на стол. Показалось ему или он действительно слышал удаляющиеся шаги, а потом скрип тяжелой, стальной двери, лязг ключей?

Через пару минут команданте сказал:

— Правда? Мы здесь абсолютно ни при чем? Все понятно.

Он надел пиджак. Что же, дело оказывается чуть сложнее, чем он ожидал. Если бы бомбу подложили по приказу властей, ему пришлось бы, конечно, провести расследование, чтобы доказать, что это сделали не они, наоборот, что нация и ее отцы, лидеры, хранители свобод, завоеванных гражданами с таким трудом, находятся под угрозой! Такие акции время от времени проводились, чтобы на законных основаниях, конечно, с видимой неохотой и тяжелым, просто каменным сердцем, еще немного урезать свободы граждан. Например, опять ввести в обиход арест без ордера, задержание вплоть до нескольких недель. Неприятно, конечно, но что делать! Такие времена. Ограничения на собрания, запрет демонстраций и забастовок. Да, горькие пилюли… Но для будущего здоровья общества, для развития экономики, для всеобщей безопасности их следует проглотить, не жалуясь и не возражая. А затем последовали бы аресты, допросы, пытки и казни.

В данном конкретном случае бомбу подложил кто-то посторонний, что усложняло работу команданте Камилло. Все равно придется начать с арестов. Допросы так или иначе все равно будут сопровождаться пытками, и все равно кого-нибудь накажут за то, что произошло. Но теперь команданте придется по-настоящему искать виновных. А это значит собирать улики, самому работать детективом. Увы! Теперь дни и ночи напролет предстоят слежки, рейды и провокации, а потом аресты, аресты, аресты… Команданте Камилл о моложе не становился, а до пенсии еще два долгих года.

Стекло на двери затряслось, когда он в сердцах захлопнул ее за собой. Команданте пересек пропахшую сигаретным дымом, обшарпанную комнату, где сидели детективы, прошел по галерее и оттуда попал под сводчатое великолепие Большого зала Дворца правосудия, с его золочеными колоннами, установленными группами по четыре, и с огромными мозаичными панно на стенах, совершенно, на его взгляд, бессмысленного содержания. На панно женщины в чем-то, сильно смахивающем на ночные рубашки, смотрели в бесконечную даль и, не глядя, совали в руки благодарным крестьянам и рабочим свитки каких-то бумаг. Крестьяне и рабочие, склонившиеся перед высокомерными бабами в раболепных позах, как бегуны в ожидании эстафетной палочки, были вооружены символами своих ремесел. С самого первого дня, как команданте Камилло переступил порог этого здания, он кипел от возмущения, стоило ему взглянуть на эти мозаики. Он видел рабские, послушные взгляды крестьян, и ему хотелось закричать: «А ну быстро поднимитесь с колен!» Ему хотелось выхватить револьвер и выстрелить в потолок, а потом приказать трусливым мерзавцам: «А ну вставайте, мать вашу! И если вам так нужны эти бумажки, возьмите их! Не стыдно вам валяться на земле перед бабами? У вас в руках серпы, черт вас задери, и мотыги, а эти бабы слабые, рыхлые, в них нет силы. Хватайте их, ребята!»

Но никто, даже человек вроде команданте Камилло, не мог кипеть от возмущения на протяжении сорока лет, и поэтому теперь взгляд команданте, хоть и устремленный на стены в Большом зале, смотрел сквозь них, не замечая отвратительных картин.

Выйдя из Дворца правосудия, команданте Камилло медленно двинулся в сторону университета. Свежий ветерок доносил до него запах крови и гари, смешанный с выхлопом тысяч автомобильных труб. Не доходя до Университетской площади, команданте увидел оторванную кисть руки, которая, наверное, прилетев сюда по воздуху, пропахала бурую канавку в золотистых бархатцах и остановилась в розовой клумбе. С площади доносились крики и стоны.

Команданте Камилло заметил, что у всех предметов появились тени, и чем ближе он подходил к Университетской площади, тем темнее и гуще они становились. Парковые скамьи, металлические урны, даже перевернутый лоток мороженщика и фонарные столбы — все было темнее со стороны взрыва, в то время как обратная