Фальшивка - Николас Борн

Он пошел к Ариане пешком. Глаз снова заболел, он прикрыл его рукой, шел, держась в тени домов и каменных дувалов. Солнце на другой стороне улицы – на фасадах, на лицах, на автомобилях – было мирным и желтым. Хофман рассказал, что перед отелем «Конкорд» вчера осколками снарядов убило трех женщин. Скорей всего – такие высказывались предположения – обстреливали посольство Саудовской Аравии, на той же улице неподалеку. Воронку закидали булыжниками, сверху песком, потом прохожие, которых там хватает, утоптали небольшой бугорок земли. Зарешеченное стекло на балконах «Конкорда» где растрескалось, где зияет дырами.

Пообедав с Хофманом, он еще около часа занимался тем, что выписывал фактические данные, их надо будет поместить перед статьей, нечто вроде введения, страницы на полторы. Если Дамур возьмут, после этой преамбулы можно будет поместить еще и рассказ о каких-то конкретных случаях, происшествиях, причем называть все своими именами. Плюс фотографии.

Ноги гудели, наконец-то он добрался до дома Арианы. Она сидела в саду, удобно положив ноги на второй стул. По дороге он придумывал, так и сяк вертел фразы для статьи. Нет, надо попытаться описать все как есть, а не насыщать текст своими рассуждениями. Все равно фразы получались пустые, в них совершенно не чувствовалось того, что хотелось сказать, да, так было даже с отдельными словами, они оставались пустыми, выхолощенными, как будто внезапно лишились силы и выпали из круговорота человеческого общения. Да только ли слова? Может быть, ускользали и сами темы, события? Бегучие, неуловимые, их не привяжешь к словам, не процитируешь, когда тебе надо. Слишком много в них «предположительного» и «так называемого». Насколько проще держать палец на спусковом крючке, чем вымучивать какие-то словеса, насколько проще убивать, попадать в цель, быть убитым или заваленным под стенами обрушенного дома. Насколько все-таки проще и понятнее, несмотря ни на что, жуткая правда – что сам ты при этом ничего не чувствуешь. Да, мне бы надо, если я хочу написать что-то стоящее, самому сражаться и погибнуть, и при этом вести репортаж, по-настоящему подвергаться опасности и быть убитым, жить в постоянном страхе и умереть от этого страха, огромного страха. Взять ружье и встать в строй, стать бойцом одной из здешних бригад. И не ради победы, не ради некой справедливости, а только для того, чтобы вернуть себе власть над словом, чтобы избавиться от паршивого состояния, когда знаешь: все дело в фактах, но облеченная словами суть их оказывается пустой, и нечто существенное утрачивает важность.

Кипарисы, прекрасные, темные, курчавые как мех, трава блестит сочной зеленью, на лужайке – плетеные кресла. Лицо Арианы светлеет среди светлых волос, лодыжки матово смуглы. На плечи она набросила покрывало. Он опустился на колени и обхватил ее руками. Ариана засмеялась и крепко обняла его, когда он хотел подняться.

– Настали великолепные дни, верно? – сказала она.

От этих слов он опешил и, в растерянности не найдя ничего лучшего, ответил:

– Ну да, будто в насмешку.

Она улыбалась спокойно, безоблачно:

– Понимаю, что ты хочешь сказать. Садись. Сюда садись, поближе. Ты прав. Похоже на насмешку, потому что зима на дворе и война идет. А мы живем как раньше, греемся на солнышке, не воюем, не бежим от войны, я к тому же почти не занята на работе.

– Все очень просто, – сказал он. – Если нам хорошо, значит, хорошо. И никаких «но». И перестань смеяться. Давай будем много ходить по городу. Мне бы очень хотелось.

Он сбросил ботинки и босиком прошелся по траве, нарочно ступая твердо, чтобы подстриженная трава колола пятки. Вот так, будто любопытная птица, чуть не вывернув шею, отошел от Арианы, потом мелкими шажками вернулся и рывком поднял ее со стула. Ловко выскользнув, она расстелила покрывало, улеглась и сказала:

– Я так рада, что ты тут, со мной. Но, если по правде, не беспочвенна ли эта радость?

– Никаких «но»!

– Когда ты уезжаешь?

– Момент истины?

– Почему бы и нет?

– Тебе очень надо это знать?

– Да нет, не очень, – сказала она. – Совершенно незачем об этом спрашивать, мне вообще никогда не нужно было о чем-то знать. Я и о будущем не задумываюсь, понимаешь, не беспокоюсь о том, что меня ждет, просто не люблю этих мыслей. А вот из-за тебя начала об этом размышлять.

– Почему?

– Сама не понимаю! Вдруг появляется беспокойство, думаю: что же будет, когда ты уедешь. Ах, да чепуха это, не забивай себе голову. Я же понимаю, это неправильно. Все, хватит, ни слова больше!

– В Германию я, пожалуй, еще не скоро соберусь, – сказал он. – Германия, ну и словцо… Ты слышишь, как оно неприятно звучит? Германия! Будто стальное что-то, безрадостное, упрямое. Все еще погромыхивает, не может уняться.

– Так оставайся здесь, – усмехнулась Ариана. – Станешь арабом, как я.

Он засмеялся в ответ, а все же на долю секунды похолодел от испуга. Взяв за руку, она с усмешкой заглянула ему в глаза, потом – точно, он не ошибся – разочарованно выпустила руку.

– Можешь не опасаться, – сказала она. – Я никогда не буду тебя удерживать.

Его бросило в жар, на лбу выступил пот, щеки горели. Как она осторожна.

– Я ведь понимаю, – продолжала она, – у тебя своих проблем выше головы, зачем же вникать еще и в мои проблемы. В сущности, ты ведь ничего не хочешь обо мне узнать, вот даже сейчас, рядом со мной, ты предпочитаешь оставаться в одиночестве.

Он стиснул зубы, чувствуя, что иначе от удивления разинет рот. Попытался взять насмешливый тон:

– Надо же! Раскусила. Ну и ну, я просто растоптан, побит и парализован, так что ни на что теперь не отважусь.

– А до сих пор ты на что-то отваживался? – Она отвернулась, и он не мог видеть ее лицо. Напала страшная нерешительность – лишь после долгой паузы он с трудом проговорил:

– Ариана, я думал, не надо на что-то отваживаться, я не хотел отваживаться, не хотел чего-то вымученного или убеждать тебя в чем-то, что связано со мной, объяснять что-то тебе и себе. Я думал, все хорошо как есть. Но конечно, не хорошо, да, конечно, не хорошо. Как есть – не хорошо. Но я не понимаю, зачем же, зачем ты пытаешься поймать меня? Я ведь все время думаю, все время, мучительно, о том, что чувство, которое просто появилось и есть, наверное, ничего не стоит. Может быть, надо стараться, трудиться ради чувства?

– Думаю, да, – сказала она. – Но я о другом. Неужели ты не можешь освободиться, перестать все время ощущать страх? – (Она говорит о трусости твоего сердца.) – Почему ты не в силах отказаться от своего метания, шараханья? – (Да-да, твоя дурацкая дерготня!) – И не бояться, избавиться от страха, что, отказавшись от этого, ты всего лишишься. Останется что-то другое, поверь, что-то неожиданное. Не кури так много. Вот и сейчас ты не можешь вылезти из своей скорлупы, ты же всегда, ты же вечно прячешься под скорлупой.

Непонятно – что с ним такое? Побит, разочарован или неприятно удивлен? Ариана вдруг перестала быть взрослой, спокойной белокурой женщиной, рискованно самостоятельной, она внезапно перестала понимать все без каких-то особенных слов и не могла подняться выше обиды, которую он мог бы ей нечаянно причинить. Но он же любит, и как любит, ее золотистую кожу, а ей теперь нужно что-то другое, да и не что-то, а, наверное, все; хорошо, но ведь к ним-то, к ним двоим, все не имеет ни малейшего отношения. Он чуть не взвыл в голос, но тут же понял, что готов считать, будто произошло нелепое недоразумение. Больше всего хотелось сказать: оставь, оставь меня в покое, дай мне быть таким, какой я есть, и ты тоже будь сама собой, не старайся стать другой, я не хочу ничего другого. Все во мне – сплошная безнадежность, я фаталист, причем фатализм мой заразителен, но ведь я здесь, я с тобой.