Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Из его матери вышла бы отличная продавщица, при условии, конечно, что торговала бы она исключительно горестями и утратами. Не изучив условий контракта, Энрике подписался на весь ее каталог потерь и сопутствующих товаров. Ее мрачные пророчества в сочетании с тем обстоятельством, что отец почти все время сидел без гроша в кармане с тех пор, как бросил работу и подался в профессиональные писатели, повлияли на Энрике довольно странным образом: молодой американец из среднего класса, он никогда не хотел слишком многого и тем не менее жил в постоянном страхе бедности.

Он помнил, как перед началом занятий в седьмом классе мать отвела его в сторону и объяснила, что они с отцом оплатят первый год его обучения в университете — как уже оплатили брату и оплатят сестре, если она тоже туда поступит. За остальные три года ему придется платить самому. В двенадцать лет Энрике еще не знал, что за университет нужно платить. Он понятия не имел, как можно одновременно учиться и зарабатывать, чтобы платить за учебу, и очень встревожился. Он даже выяснил, сколько стоит обучение в университете, что только усугубило его беспокойство. Пару лет — пока он не решил бросить школу и окончательно на все не наплевал — Энрике прожил в недоумении, как же он заплатит за Гарвард (отец хотел, чтобы сын учился именно там), если его единственная работа, доставка воскресного номера «Нью-Йорк таймс» соседям по дому, приносит еженедельно лишь десять центов? Обычно мать хохотала, слыша, как он, возвращаясь домой по воскресеньям, пел собственную версию песенки, которую узнал от нее: «Десять центов, вот моя зарплата, карман к земле тянет, идти не могу», и он ни разу не сказал ей, что не находил в этой ситуации ничего смешного. Энрике уяснил смысл материнских слов относительно университета. Она никогда не вела себя, как отец: тот вечно обещал разбогатеть и оставить Энрике состояние. Мать предупреждала его, что судьба писателя, а конкретно судьба Гильермо и Роуз, — судорожно цепляться за бревно заработков в океане задолженностей, по грудь погрузившись в пучину голода и бесприютности. Она дала понять, что он не должен ждать от них помощи, если спрыгнет с корабля — и уж тем более, если останется в их прохудившейся шлюпке.

Когда Энрике объявил, что бросает школу, чтобы закончить роман (к тому моменту половину он уже написал), он ожидал, что мать отреагирует пронзительным «нет!». Вместо этого она сказала:

— Если ты хочешь быть писателем, это твое право. Я бы никогда не стала мешать человеку заниматься тем, к чему стремится его душа. А вот моя семья пыталась мне помешать, и это было ужасно. Просто ужасно. Такое не забывается. Поэтому, если ты хочешь быть писателем, попробуй им стать. Я не собираюсь тебя отговаривать. Но ты должен сам себя содержать, пока будешь этим заниматься. Это тоже очень важно. Писательство не хобби. Это работа.

Несмотря на прочувствованную речь о том, как она уважает его честолюбивые мечты, Энрике казалось, что мать думает, будто необходимость зарабатывать на жизнь его охладит.

Если так, то она ошиблась в расчетах. Его панический страх оказаться на мели был во многом иррационален. Например, он не распространялся на писательство. Внешний мир — по крайней мере в начале пути — похоже, был с этим согласен. Первый роман принес ему и тысяч долларов — достаточно, чтобы три года прожить в обнищавшем Нью-Йорке в те благословенные времена, когда квартира из узких длинных комнат с окнами на одну сторону — такую снимала Сильвия на углу Брум-стрит и Шестой авеню — обходилась в 68 долларов в месяц.

К чести Роуз, она сдержала свое слово: то, что он смог заработать на жизнь как писатель, ее устроило. Она не упрашивала его рассылать заявления по университетам, которые дали понять, что примут его, хоть и с испытательным сроком, поскольку он не окончил школу. Она не произносила вслух, что для подростка быть писателем — слишком большая нагрузка или что романисту совсем не помешало бы высшее образование. Дело было в 1971 году, задолго до того, как в языке появилось слово «яппи», а доход от продаж стал мерилом художественной ценности чего бы то ни было. Тем не менее благодаря какой-то извращенной логике, вытекающей из ее левацкого цинизма, Роуз пришла к тем же критериям оценки творческого успеха, которых впоследствии придерживался Дональд Трамп. Для матери Энрике право называться художником определялось только способностью делать деньги. Надо отметить, это не мешало ей глумиться над литературными «неграми», теми, кто писал в расчете на гонорар, но это лишь увеличивало ее уважение к писателям, которые могли заработать на своих книгах, особенно если книги эти были, как она любила говорить, «серьезные».

Недавно Энрике впервые занял денег у родителей под аванс за книгу. До этого они ни разу не помогали ему материально, даже не давали взаймы, и он принимал это как должное. Более того, он удивился бы предположению, что у него есть основания обижаться. Энрике верил, что ему повезло с родителями больше, чем кому бы то ни было из его знакомых. Он наслаждался общением с ними, их яркими и уверенными суждениями обо всем на свете. Например, может ли писатель без чувства юмора, даже столь уважаемый ими Драйзер, считаться великим? Или кто такой Джерри Льюис — гениальный клоун или глупый клоун? Стоит ли затевать вооруженное восстание против империалистической Америки, пусть даже морально оправданное? А главное, они последовательно и неустанно поддерживали и одобряли все писательские попытки Энрике, что было для него воистину бесценным сокровищем. Он мог высмеивать и дразнить своих родителей, игнорировать их чересчур эмоциональные, не близкие ему высказывания, но это были насмешки любящего, фанатично преданного единомышленника. Деньги — величайшее мировое зло, соглашался Энрике, и, соответственно, злейший враг его смелых и талантливых родителей.

Вспотевший Энрике, эта ходячая смесь неуверенности и высокомерия, вновь предстал перед желчным швейцаром и был подвергнут проверке. В квартире 4Д его ожидал неприятный сюрприз: худощавый, самонадеянного вида красавчик с бородкой спросил: «Ты кто?» — и распахнул дверь пошире. Энрике увидел Маргарет, Лили и еще одного незнакомца, который что-то говорил громким и уверенным голосом. Эти два павлина пришли, пока он ходил за вином. Энрике понятия не имел, кто они, но от их красочного оперения так и веяло зеленью трастовых фондов. Сразу же ощутив себя неудавшимся, без пяти минут бездомным художником, Энрике тем не менее скрыл болезненный спазм, сдавивший горло, и со сдержанной улыбкой и твердым взглядом ответил: «Я — Энрике Сабас». Несмотря ни на что, он был убежден: в один прекрасный день такое представление не будет нуждаться в дополнительных пояснениях, кто он и чем занимается.

— A-а, я знаю, кто ты, — сообщил смуглый грубиян, закрывая дверь за спиной Энрике, тем самым подтверждая, что тот попал по адресу. — Это ведь ты достаешь Бернарда? Ты — тот вундеркинд, у которого вышла книжка лет в двенадцать, так?

Энрике состоял в разряде юных дарований уже пять лет. Вначале он ожидал от мира нескончаемых аплодисментов. Эта иллюзия умерла быстро, но болезненно. Затем он перешел к насмешкам, негодованию и открытой враждебности. Такая агрессивная реакция не могла сослужить Энрике хорошей службы, учитывая, что его целью было добиться восхищения и обожания. В безнадежном стремлении к вышеупомянутой цели он научился мгновенно поднимать щит и обнажать меч под плащом, тем временем стараясь любым способом избежать сражения. Он был не трусом, а гуманистом. Энрике считал, что даже такой смазливый павлин, с аккуратной бородкой и задиристым голосом, не должен страдать от его вспыльчивости.